. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О нет! По-моему, жизнь Сечени слишком романична для того, чтобы писать о ней роман. Противоречия со столь сокрушительной быстротой кружатся в дневниковом потоке, что «распутать» их, выровнять это стремительное течение с помощью собеседника, противника в споре — значило бы изменить сам характер стихии: река стала бы мелкой, непроходимой для глубоководного судна. Дневник Сечени — это еще не отрегулированное течение, Дунай у Железных ворот, полный опасных водоворотов. Эта бурно клокочущая душа всегда стремилась служить человечеству — жизнью своею иль смертью, — да так до конца дней и осталась нечеловечески одинокой. Таков удел людей, кому никого в жизни не удавалось полюбить, поскольку они чувствовали себя призванными любить все человечество.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отнюдь не удовлетворительное объяснение! Эрос вовсе не отравлял Сечени жизнь: незатухающие вспышки страсти лишь подтверждают это. Что с того, что самым глубоким увлечением была его любовь к жене старшего брата? Тут он лишь шел по стопам своего отца, который под конец жизни целые годы посвятил непрестанному замаливанию былых грехов. Иштвана Сечени терзали угрызения совести, кошмары, страх перед первородным грехом, и все эти переживания, отдавая дань моде, он усиливает на страницах дневника. При чем же здесь эротическое отклонение?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, и в религиозных делах Сечени тоже не знал хлопот. Позднее я расскажу вам, как он высказывался на этот счет Меттерниху, а сейчас достаточно вспомнить, как он реагировал на заявление леди Уилтон, которая пожалела Сократа за то, что тому не дано было познать истинную веру.
«Дама, заслуживающая симпатии!» — замечает он и, возможно, по какой-то ассоциации с этим, во всяком случае в тот же самый день, делает следующую запись:
«Мое глубокое убеждение, что весь секрет буржуазного развития и прогресса кроется в нашем самоощущении. То, что не под силу одному, окажется легко сделать многим вместе».
Вот вам шкала настроений одного дня.
Где тот писатель, который в описании одного дня жизни своего героя способен пройти вслед за ним в строгой и обстоятельной последовательности неисчислимо долгий путь! Разве описание какого-либо дня из жизни Сечени заняло бы меньше места, чем растянувшаяся на тысячу страниц одиссея одного дня джойсовского Улисса?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все написанные о нем романы оказывались поверхностными по сравнению с предметом повествования.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут нужен бы не романист, а талантливый историк; однако таковой покуда не сыскался.
Байрон вступил в борьбу за освобождение греков, поскольку Англия, освободившись от уз крепостничества, до того увязла в сетях банковских и фабричных капиталов, что там и дышать стало невмоготу. У Сечени же под боком находилась страна, нуждающаяся в освобождении: его собственная родина… Однако ему кажется, что сначала необходимо пройти весь путь английской революции, остерегаясь при этом, чтобы не получился такой же результат, как в Англии.
Будущего историка ждет нелегкая задача: описать характер этого Байрона Центральной Европы, который в то же время и Лермонтов — в державе, управляемой Меттернихом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Только этого еще не хватало: психологическое исследование, где душевный склад Сечени объяснялся бы результатами люэса! Сколь ни потрясают нас строки Ади о поцелуе Розалии (вам они вряд ли известны), сколь ни занимательны пассажи Томаса Манна об Эсмеральде Леверкюна, нам должно быть безразлично, какие именно физиологические раздражители способствовали мозговой деятельности Сечени. Те же самые раздражители тупицу могут превратить разве что в законченного кретина. Если верно, что они способны усиливать определенные психические качества, то последние должны быть заложены в человеке изначально. Усилить что-либо возможно лишь в том случае, если есть что усиливать.
