Тейч снова обращается к первым двум штурмовикам:
— Срам!
Торстен стоит тут же, слышит каждое слово и готов кричать от восторга. Если в этих стенах все тихо, то там, на воле, жизнь идет вперед. И если им приходится уже своих собственных приверженцев сажать в концентрационный лагерь, то, значит, события развиваются быстрее, чем он смел об этом мечтать…
Тейч подходит к Торстену и спрашивает:
— Ну, теперь переходите на тюремное иждивение? Вы на что рассчитываете?
— Я этого не могу сказать… ибо даже не знаю, в чем меня обвиняют.
— Да уж, должно быть, хорошенькие делишки выплывут!
Несколько часов спустя Торстен имеете с двумя сутенерами, которых тоже переводят в тюрьму для подследственных, выезжает в полицейском автомобилю за ворота лагеря. Из узких окон автомобиля в последний раз окидывает он взглядом молчаливые, мрачные, грязно-красные здания тюрьмы, еще раз вспоминает ужасные ночи, проведенные за этими стенами, думает о Кольтвице и Кройбеле и о многих-многих, томящихся за этими решетками товарищах.
Фельдшер Бретшнейдер входит к Оттену в караульную.
— Ну, Оттен, что нового в отделении?
— Ничего. Вот только Клазен из тридцать восьмой одиночки заявил, что болен. Говорит, у него сифилис. Ну, да эта сволочь хочет просто в лазарет попасть.
— А Крейбель как себя чувствует?
— Опять очень плох.
— Его жена девять часов простояла у ворот. Ни за что не хотела уйти, не повидав мужа и не поговорив с ним.
— Ну и в конце концов передумала? А?
— У нее ребенок в больнице. Совсем вне себя женщина. Насилу отделались!
— Мне это знакомо, — говорит Оттен. — Я как-то раз стоял на часах во время свиданий. У этих баб не языки, а бритвы. Наглый народец! Подходит ко мне этакая куколка, прямо одной рукой поднять можно, и спрашивает: «Вы тоже принадлежите к тем скотам, которые избивали моего мужа?» — «Позвольте, говорю, я вас совсем не знаю!» А она как завизжит: «Меня-то — нет! Меня вы не знаете, но зато хорошо знаете моего мужа, не так ли?» Ну, знаешь, брат, я поскорее смылся. Еще бы немножко — и они накинулись бы на меня, как тогда на Цирбеса.
Фельдшер смеется.
— Понятно, почему все эти бабы истеричны: им мужей не хватает…
Бретшнейдер открывает камеру № 38. Ее обитатель — приземистый, широкоплечий человек, с крупным скуластым лицом.
— Вы моряк?
— Так точно!
— На что жалуетесь?
— Я сифилитик.
— Откуда вы это знаете?
— Откуда я это знаю? — удивленно спрашивает моряк, — Да чего уж проще.
— Когда вы последний раз лечились?
— Дайте вспомнить… Пожалуй, тому уже три года.
— Вы что — с ума сошли?! Или вы издеваетесь надо мной? Три года вы таскаетесь всюду с этой гадостью? Скольких женщин ты заразил, мерзавец?
Заключенный молчит.
— Но ты врешь, нет у тебя никакого сифилиса, тебе просто не нравится сидеть в одиночке, захотелось в лазарет, не так ли?
Заключенный пристально глядит на фельдшера и не произносит ни слова.
— Ладно, приходи ко мне, я тебя обследую. И горе тебе, если ты меня обманул!
Бретшнейдер отворяет одиночку Крейбеля.
— Как себя чувствуете?
— Плохо, господин дежурный.
— Плохо? Чего вам не хватает?
— Работы, господин фельдшер. Дайте мне какую-нибудь работу. От постоянного хождения по камере у меня начинает в голове мутиться.
— Если бы от меня зависело, то вы все с утра до ночи работали бы, — ну, хотя бы в пользу комитета помощи безработным. Но у нас просто нет работы. Ту мизерную работу, что предоставляется тюрьме, выполняют уголовники и каторжники.
Фельдшер внимательно смотрит в лицо заключенного: серый, болезненный цвет лица, странный, неподвижный взгляд и нервное подергивание мускула под левым глазом.
— Сколько временя вы в одиночке?
— Почти десять месяцев, господин фельдшер. Из них шесть недель в темной.
— Хм… Я посмотрю, что можно будет сделать, но больших надежд не возлагайте. Может быть, удастся получить для вас работу в саду.
— Я был бы вам бесконечно благодарен!
Фельдшер выходит из камеры и идет обратно в караульную к Оттену.
— Крейбель долго не выдержит. Мне не нравится его взгляд. Это чертовски тяжелое заключение — быть постоянно одному и без всякой работы.
Оттен, что-то записывающий в этот момент в журнал, оборачивается и произносит:
