— Идрис, я не враг тебе, образумься! Идрис поднял было палку, но тут громкий голос возвестил: «Габалауи!», а Ридван, обращаясь к Идрису, прошептал:
— Отец идет.
Идрис отпрыгнул в сторону, оглянулся и увидел Габалауи, приближавшегося в окружении слуг с факелами в руках. Он заскрежетал зубами и издевательски крикнул отцу:
— Скоро я подарю тебе внука, сына распутницы. То–то ты порадуешься.
И кинулся бежать по направлению к Гамалийе. Люди расступились, давая ему дорогу, и вскоре он исчез в темноте. Габалауи приблизился к месту, где стояли братья. Под тысячами устремленных на него взглядов он старался казаться спокойным. Властным тоном сказал:
— Продолжайте же свадьбу.
Фонарщики вернулись на свои места. Вновь ударили барабаны, запели флейты, зазвучали голоса певцов, возобновились танцы, свадебное шествие тронулось в путь.
До утра не спал Большой дом, до утра продолжалось пиршественное веселье. Когда Адхам вошел в свою комнату, из окон которой виднелись пустыня и холм Мукаттам, Умейма стояла возле зеркала. Лицо ее все еще было закрыто белым покрывалом. Одурманенный вином и гашишем, Адхам еле держался на ногах. Собрав последние силы, он подошел к девушке, поднял покрывало и открыл ее лицо, которое в этот миг показалось ему особенно прекрасным. Адхам наклонил голову и нашел губами полные губы Умеймы, потом заплетающимся языком пробормотал:
— Что значат все печали по сравнению со сладостью этой минуты… Нетвердыми шагами направился к постели и упал поперек нее, не сняв ни платья, ни сапог. А Умейма глядела на его отражение в зеркале и улыбалась нежно и сочувственно.
5.
В Умейме Адхам нашел неведомое ему доселе счастье. По простоте душевной он всех оповестил о том, что счастлив, и это стало для братьев темой бесконечных анекдотов.
Каждый раз, заканчивая молитву, Адхам простирал руки вверх и восклицал: «Слава ниспослателю щедрот! За милость отца слава ему, за любовь супруги слава ему, за то, что вознес меня выше многих достойных, слава ему, за чудесный сад и за подругу–свирель слава ему!» Все женщины Большого дома в один голос называли Умейму примерной женой — она заботилась о муже, словно о сыне, была ласкова со свекровью и угождала ей во всем. Сам Адхам был преисполнен любви и нежности к жене. Если раньше дела по управлению имением отнимали у него часть времени, которое он мог бы провести за невинными забавами в саду, то теперь любовь заполнила собою все и ни для чего не оставила места. Один за другим текли счастливые дни, и это продолжалось гораздо дольше, чем предполагали насмешники Ридван, Аббас и Джалиль. Но время шло, и на смену бурной радости постепенно пришло успокоение. Так поток, который шумит, бурлит и пенится на порогах, в низине становится плавной рекой. Адхам вновь начал задумываться над многими вещами, вновь почувствовал цену времени, смену дня и ночи, понял, что беседа, даже самая приятная, теряет всякий смысл, если она продолжается до бесконечности. Он вспомнил о саде, своем неизменном приюте, и решил, что им не стоит пренебрегать. Все это совсем не означает, что сердце его охладело к Умейме — она по–прежнему владела им безраздельно, но у жизни свои законы, и человек познает их лишь опытом. Адхам вновь стал посиживать у ручья, любуясь цветами и птицами, наслаждаясь и отдыхая. Однажды в его уголок пришла Умейма, веселая и очень хорошенькая, села рядышком и заговорила:
— Я смотрела из окошка и думала, где ты задержался и почему не позвал меня с собой. Адхам улыбнулся:
— Боялся тебя утомить.
— Меня утомить? Но ведь я так люблю этот сад! Ты помнишь нашу первую встречу здесь, на этом самом месте? Он взял ее руку в свои, прислонил голову к стволу пальмы, устремил взгляд в небо, видневшееся сквозь ветви. А Умейма продолжала говорить о своей любви к саду. Он молчал, а она без умолку говорила, ибо ненавидела молчание с той же силой, с какой любила сад. Сначала она рассказывала о себе и о своей жизни. Потом перешла к последним сплетням в жизни Большого дома, в первую очередь к отношениям между женами Ридвана, Аббаса и Джалиля. Наконец она промолвила с упреком:
