1
— Ваша правда — я чувствителен, как мимоза. Что поделаешь, с детства такой. Когда я ходил во второй класс начальной школы, то моим соседом по парте был некий Тони Кратохвил. Он любил запускать во время урока майских жуков. В классе уже кружились четыре-пять штук, а он все подпускал новых, пока учитель не заметил что-то неладное. Установив взаимосвязь между жужжащими жуками и Кратохвилом, он подошел к нашей парте и, решив навести порядок, закатил здоровенную оплеуху. Мне, поскольку отец Тони был городским советником. Признаюсь, я заплакал. Мне было больно. Не потому, что я особенно переживал несправедливость, нет — просто щека сильно ныла.
Вы удивляетесь, что я обижаюсь на такую критику, которая объявляет, что мои репортажи стоят вне литературы, и относит их (если я правильно понял эту самоуверенную и путаную писанину) к разряду третьестепенной журналистики. Но дело в том, что я человек консервативный и привык уважать прекрасный пол, к тому же автор статьи — литератор, более того, важный деятель культуры — поэтесса, критикесса, литературовед, переводчик и еще бог знает кто в одном лице. А с другой стороны я, как заядлый консерватор, признаю, понимаете ли, гусятину только в жареном виде и с салатом и никак не могу признать за гусем право быть двигателем прогресса. Правда, гусиное перо некогда верой и правдой служило поэтам и писателям, было важным культурным фактором, но его время прошло. И можно надеяться, что минует время и для вышеупомянутых культурных деятелей. Наши потомки будут смеяться, что мы могли спорить и ругаться с ними. Но у меня лично, к сожалению, нет ни причин, ни желания смеяться над этим.
Эгон Эрвин Киш, когда был в ударе и имел свободное время, мог буквально часами выдавать забавные истории, всегда вплетая в них меткие, бьющие в точку острые критические наблюдения.
Это был человек ниже среднего роста, рано склонный к полноте, очень подвижный, он с трудом высиживал в одном городе более недели, чувствовал себя по-настоящему хорошо лишь в дороге и бывал спокоен, собран, сосредоточен и уверен в себе, даже самоуверен, попадая в полосу событий, которые обычно порождают в других беспокойство и неуверенность. Несколько раз мне приходилось бывать с ним то в компании Андора Габора, то Бехера. Возвращаясь из совместных коротких командировок, — в большие путешествия, за две с половиной тысячи километров, я не отваживался отправляться, — я через неделю или через месяц узнавал из опубликованных путевых очерков и репортажей Киша то, что действительно видел в дороге либо должен был бы увидеть, если бы умел смотреть, как он. Многое из того, что он писал, вызывало во мне возражения. То мне казалось, что Киш выбирает недостаточно типичное явление, то думалось, он слишком обобщает виденное, в очерках его, на мой взгляд, иной раз не хватало политической тенденциозности, а иной раз, наоборот, они носили остро политический характер.
Киш всегда терпеливо выслушивал критику в свой адрес (если, разумеется, считал ее доброжелательной), всегда согласно кивал головой и благодарил. Лишь значительно позже, несколько лет спустя, мы поняли, что он относился весьма скептически к нашим критическим потугам. А спустя еще пару десятков лет я, дурак, осознал наконец, что Киш имел полное право смеяться над нами, своими друзьями-критиками. У него был верный глаз и, можно сказать, абсолютное зрение. Наблюдения свои, чувства и размышления он облачал в такую литературную форму, которая, по широко распространенному мнению, жила недолго, от зари до зари. Но Киш сумел достичь в этом однодневном литературном жанре такого высокого художественного уровня, что мысли и чувства его, облаченные в хрупкую, как казалось, скорлупу, стали долговечными, и мы увидели, что это были мысли и чувства незаурядного человека, очень образованного, очень умного коммуниста и последовательного борца.
2
В моем тесном московском кабинете собралась большая компания: Иоганнес Бехер, Фридрих Вольф
