После очередного вечернего обхода врача я остался один в своей палате, поднялся с постели и незамеченный сошел вниз. Супруга Габора вместе с вдовой Дюлы Лендела [67], видимо уверенные, что больной спит, прогуливались по больничному коридору, тихо переговариваясь. Выждав момент, когда они повернулись ко мне спиной, я без стука проскользнул в «бокс» Габора. Он не спал и сразу узнал меня. Сделал знак, чтобы я сел рядом.
Кто прошел войну, тот может не знать жизнь, но смерть он узнает издалека. Слышит издали, как подкрадывается курносая с косою.
Присев к изголовью Андора Габора, я сразу понял, что вижу своего старого друга в последний раз. И вдруг вспомнил, что когда-то, несколько лет тому назад, мы собирались вместе написать пьесу. Мне подумалось, что сейчас самое время заговорить с ним об этом и как бы дать понять, что я верю не только в свое, но и в его будущее.
Но обман не удался.
— Я уже завершил свой земной труд, дружище! — проговорил он тихо. — И ты это знаешь не хуже меня.
После короткой паузы он продолжал чуть слышнее:
— Пьесу? Зачем? Кому?
— Ты много написал, — сказал я, — жизнь твоя принадлежит истории. Но среди твоих произведений нет ни одной действительно большой драмы…
Он долго молча смотрел на меня, удивленно и даже, как мне показалось, с упреком.
— Большая драма?.. Чудак-человек… А кто ее поставит? А если поставят, то… Тебе что, жить надоело? Хочешь, чтобы мы получили под зад коленкой? Тебе еще мало?
«Он бредит… — подумал я про себя. — Зря я завел этот разговор, он вряд ли понимает, что говорит».
А Габор грустно взглянул на меня, мне показалось, что он хочет что-то объяснить мне, но он проронил лишь одно слово:
— Авось…
И он несколько раз повторил это «Авось! Авось…»
Измученные глаза его блеснули, и две глубокие печальные складки у губ смягчились, исчезли… «Авось!..» Умирающий казался теперь молодым и полным сил. Но вот он замолк, и наваждение исчезло.
С большим трудом он повернулся к стене. Еще некоторое время я безмолвно сидел у его постели. Он дышал с хрипом. «Это, пожалуй, уже не крадущиеся шаги…» — пронзило меня безжалостное сознание.
Не прощаясь, я вышел из палаты. В коридоре встретился с его супругой. «Как дела у старика? — спросил я с наигранной бодростью. — Мне кажется, ему несколько лучше».
Утром от дежурной сестры я узнал, что Андор Габор действительно закончил свой земной труд.
В начале 1954 года я провел несколько дней в горах Гайятетё в то время, когда там отдыхал Золтан Кодай[68]. Однажды он позвал меня к себе на чашку послеобеденного чая. Был очень мил.
— Читал ваш роман «Обретение родины». Поверьте, после тысяча девятьсот сорок пятого года это первый настоящий роман, написанный венгерским писателем.
Я ощутил прилив гордости и счастливо улыбнулся. Но мое торжество длилось недолго. После короткой паузы Кодай продолжил свою мысль:
— Жаль только, очень жаль, что этот единственный настоящий венгерский роман очень плохой.
Когда Ене Хелтаи прочел мой роман «Карпатская рапсодия», он натолкнулся там на фразу, которую никак не мог понять. В ней говорилось, что настоящий боец верен знамени даже тогда, когда его бьют древком этого знамени по голове.
— Превосходно сказано! — восхищался Хелтаи. — Очень остроумно и оригинально. Только не пойму, зачем бить хорошего человека, да еще древком его же знамени.
Я долго и нудно объяснял. Хелтаи терпеливо слушал и временами согласно кивал. Когда я кончил свое объяснение, он помолчал немного и, задумчиво подбирая слова, искренне желая понять, осторожно проговорил:
— Конечно, конечно!.. Ты прав… Я все понимаю. Только объясни, пожалуйста: зачем же бить хорошего человека?
Писатель Тибор Барабаш [69] оказался однажды объектом явно недружественной и, по моему убеждению, несправедливой критики. Одна будапештская газета, пожаловался он мне, разрисовала в черном свете всю его писательскую деятельность.
— Тибор, — сказал я, выслушав его, — по-моему, ты все-таки страдаешь манией преследования!
Он удивленно вскинул на меня глаза, и видимо, рассердился. Потом, рассмеявшись, сказал:
