— Сто пятьдесят шесть процентов, — сказал я.
— Это верно? — спросил Михалко.
— Да, верно, — ответил вместо меня Ревекка.
— Видишь ты, — обратился Михалко к Хозелицу. — И ты еще возражал против этого мальчика!
— Я только против тебя возражал, Григори.
— Не ссорьтесь! Можно делать все, только ссориться нельзя! — сказал плачущим голосом старик Шенфельд.
— Ну, тогда пиши дальше, Балинт. Пиши так: «Эта грязная свинья взимает с несчастных пеметинцев сто пятьдесят шесть процентов годовых. Их кровью она угощает и Вас, Ваше Высокоблагородие».
— Этого не надо, — сказал Медьери.
— Нет, надо! — кричал Михалко.
Диктовка — вместе со всеми ссорами — заняла больше часа. То, что было написано под диктовку Михалко, я переписал потом за десять минут.
— Теперь вопрос заключается в том, кто это подпишет, — сказал Хозелиц, когда я прочел окончательный текст письма.
— Надо послать без подписей, — заявил Ревекка.
— Глупости! Все, что мы здесь пишем, эмиссару великолепно известно. Мы ему пишем только для того, чтобы он понял, что мы тоже не слепые, и не мог потом сказать, что не арестовал Шейнершу, так как не знал, кто она такая. Те, кто подпишут, — это свидетели против эмиссара! — горячо сказал Хозелиц.
— Надо будет собрать сто подписей, — предложил Михалко.
— Для ста человек арестантский дом начальника уезда слишком тесен, — захныкал старик Шенфельд. — Даже сидеть будет негде. Как же мы спать будем?
— Нужно собрать сто подписей, — повторил Михалко. — Венгры могут смело подписаться: венгр не может быть еврейским ростовщиком. Что касается русин, — они не боятся, они привыкли уже к тюрьмам. Евреям подписываться не надо.
— Постой, Григори, погоди! — возразил Хозелиц. — Ты начинаешь смотреть на евреев так же, как пророк Дудич, который рисует их трусливыми собаками. Стыдись, Григори! Первым подпишусь под письмом я, вторым — Ижак. Хочешь, Ижак, или нет?
— Хотеть-то я не хочу, но подпишусь, — ответил старик Шенфельд.
Все сидящие у костра, за исключением сына Михалко и меня, подписались на листке. Медьери и Ижак Шенфельд поставили только три крестика, фамилии же их подписал я.
Письмо взял Михалко.
Ревекка подбросил в огонь свежие сосновые ветки. Посыпались искры, несколько секунд огонь, шипя, боролся с сырыми сосновыми иглами, потом вспыхнул высоко вздымающимся пламенем.
— Хорошо бы стакан вина! — вздохнул Медьери.
— Рюмку бы водки! — сказал Михалко.
— Я знаю многое, что было бы хорошо, — сказал Хозелиц.
Бричку правительственного эмиссара Акоша Семере, въехавшую в Пемете, тянули две прекрасные серые лошади. Семере был усатый и бородатый венгерский господин, в сапогах, старомодно одетый. Гуляя по улицам, он приветливо отвечал на поклоны каждого еврейского оборванца или русинского дровосека. Детям он раздавал крейцеры и расспрашивал их, как они учатся. Стариков он также останавливал и спокойно выслушивал все их жалобы. Вздыхал вместе со всеми вздыхающими.
Эмиссар остановился у директора Кэбля, обедал у Шейнеров, а вечера проводил у начальника уезда, выпивая и играя с ним в карты. Михалко, принесшего письмо пеметинских рабочих, эмиссар принял в доме Кэбля. Пожал руку кузнецу-медвежатнику и обещал ему тщательно изучить жалобы пеметинцев.
На другой день он лично посетил Михалко.
Пришел он пешком. За ним следовал его слуга, одетый в гусарскую форму, несший в руке пенковую трубку с длинным чубуком, а под мышкой коробку из орехового дерева с табаком. Когда вельможа уселся в кузнице на одном из пней, гусар набил пенковую трубку величиной с кулак, и после того как эмиссар установил, что трубка хорошо тянет, гусар зажег свернутый несколько раз кусок газетной бумаги, который господин эмиссар собственноручно подержал над ней. Когда из трубки поднялось первое облако дыма, Семере начал говорить.
Михалко думал, что эмиссар желает с ним говорить о письме пеметинцев, но ошибся. Семере интересовался не ростовщиками, а медведями. Он до мельчайших подробностей расспрашивал Михалко, как он находит медвежью тропу, как он догоняет медведя и как умудряется подойти к страшному зверю на расстояние удара ножом, не боясь, что медведь его примнет. Михалко терпеливо отвечал на вопросы важного господина. Но его ответы все же не удовлетворили господина эмиссара. Он попросил медвежатнику показать ему на гусаре, как он ускользает от объятий медведя. И кузнец-медвежатник, по просьбе эмиссара, устроил игру в охоту на медведя. Медведем был гусар, а Михалко охотником. Но после того как Михалко приставил два веника, выполнявшие роль ножей, один — к горлу гусара, другой — в бок, игра ему надоела.
