Свинопас Ижак Шенфельд сбросил лапти, снял с ног онучи и протянул голые ноги к огню, чтобы согреть их.
— Там — Россия, а там — Большая венгерская равнина, — объяснял Михалко, показывая рукой, в которой держал трубку, сначала на северо-восток, потом на юго- запад.
— Наконец-то проснулся! — крикнул Хозелиц.
Это относилось к Ревекке Шенфельду, который только что вышел из леса.
Ревекка не ответил. Он сел рядом с отцом, вынул из кармана кисет и набил трубку. Щепкой достал из огня уголек и, взяв его голыми руками, прикурил.
Когда Ревекка выпустил первое облако дыма, Михалко заговорил:
— Мы получили известие, что через несколько дней в Пемете приедет правительственный эмиссар для борьбы с ростовщичеством.
— Ай-вей, ай-вей! — вздыхал Хозелиц.
— В Хусте, — продолжал Михалко, — эмиссар арестовал руководителя профессионального союза деревообделочников Берталана Хидвеги. Эмиссар арестовал Хидвеги, но спустя несколько дней следователь выпустил его. Хидвеги — кальвинист и венгр. Венгр-кальвинист не может быть еврейским ростовщиком, даже если он и руководит профессиональным союзом. Из этого видно, что и эмиссар не может делать всего, что ему вздумается. Поэтому нечего сразу кричать «ай-вей». Мы должны спокойно выжидать, пока увидим, чего этот эмиссар от нас хочет. Спокойно — это не значит со сложенными руками. Я думаю, лучше всего было бы подать этому эмиссару письмо, в котором мы назвали бы по именам настоящих ростовщиков.
— Чего ты ждешь от такого письма, Григори? — спросил старик Шенфельд.
— Бывает, что и веник стреляет, — ответил вместо Михалко темнолицый Золтан Медьери, сидевший в шляпе.
— Это я часто слышал, но никогда еще не видел, — сказал Хозелиц.
— Эмиссар великолепно знает, где живет в Пемете настоящий ростовщик. Ведь он у нее обедать будет.
— Одним словом, — продолжал Михалко, — мы теперь напишем письмо.
Все долго молчали.
— Ты будешь писать, — обратился ко мне Михалко. — У нас всех с грамотой не совсем ладно: одни умеют говорить по-венгерски, но знают только еврейские буквы, другие знают венгерские буквы, но говорят по-русински, а вот Медьери никаких букв не знает. Словом, писать будешь ты. Пиши, что я говорю. Бумагу и карандаш принес?
Я положил на колени принесенную с собой толстую тетрадь.
— Эмиссар! — начал диктовать Михалко.
— Пиши лучше: господин эмиссар, — сказал Медьери.
— А если уже господин, то надо писать: уважаемый господин, — сказал Хозелиц.
— Ну, хорошо, — согласился с поправками Михалко. — Пусть будет так: «Уважаемый господин эмиссар! Вы ищете ростовщиков. У нас, на склонах Карпат, их больше чем достаточно. В Пемете тоже живет ростовщица — чтоб она издохла!»
— Этого не надо! — воскликнул Хозелиц, — Пусть она, конечно, издохнет, и как можно скорее, я тоже желаю ей этого от всего сердца, но писать так не нужно.
— Ну, не пиши, — уступил Михалко. — «Для того, чтобы господин эмиссар напрасно не терял времени…»
…своего драгоценного времени, — поправил Хозелиц.
— «…драгоценного времени, — диктовал дальше Михалко, — мы скажем Вам…»
… Вашему Высокоблагородию…
— «…скажем Вашему Высокоблагородию, где находится берлога того медведя, на которого Ваше Высокоблагородие охотится».
…изволите охотиться…
— Ладно: «изволите охотиться. Ростовщицей нашей деревни…» Пиши, Балинт! — «…нашей кровопийцей является та самая жена Натана Шейнера, та паршивая стерва, у которой Ваше Высокоблагородие изволили ужинать, когда последний раз были в нашей деревне».
— Когда Вы в последний раз изволили почтить своим посещением нашу деревню.
— Отстань! — крикнул Михалко на Хозелица. — «Мадам Шейнер, — сердито и громко диктовал он дальше, — самая паршивая падаль, самая подлая ростовщица. Это знают хорошо все, кроме Вас, господин эмиссар. Если кто-нибудь из пеметинских бедняков жалуется этому дохлому Шейнеру, что он голодает, что ему нечем кормить своих детей, Шейнер посылает его к своей жене, а эта проклятая баба дает взаймы несчастному три-четыре форинта, а за каждый одолженный форинт взимает по три крейцера в неделю. Высчитайте, господин эмиссар, сколько это будет процентов».
— Это мы должны высчитать сами, — высказался Медьери.
