Король многое запретил шахтерам и еще больше вменил им в обязанность. Тому, кто нарушал какой-нибудь запрет или не выполнял какую-либо обязанность, на первый раз отрезали левое ухо, на второй — правое ухо, на третий — нос, на четвертый — вливали горячее олово в левое ухо, на пятый — то же в правое ухо, на шестой раз, а также в случае попытки к бегству, независимо от того, подвергался ли он раньше наказаниям или нет, шахтера колесовали или четвертовали, смотря по тому, что «графу копей» казалось более целесообразным.
Со времен короля Уласло и до наших дней положение шахтеров, конечно, несколько улучшилось. Историки утверждают, что намного улучшилось. Шахтеры же говорят, что недостаточно. Со времен императрицы Марии-Терезии [28] в шахтерские уши перестали вливать олово и заменили варварское колесование более гуманным повешением, причем применяли его лишь за вторичную попытку к бегству, а за первую надевали на ноги пойманного пятидесятичетырехфунтовую цепь. Цепь эта оставалась на шахтере и ночью, а не только во время работы. Рабочий день в то время уже сократился до пятнадцати часов.
Были в Пемете и такие, которые пришли сюда с этой пятидесятичетырехфунтовой цепью на ногах. Там с них цепи снимали и уносили в Марамарош-Сигет, где и продавали в качестве цепей для буйволов.
Русинские жители Пемете пришли в Венгрию из Галиции в 1846 году, перейдя с северных склонов Карпат на южные. В 1846 году в Галиции происходило крестьянское восстание, которое народ назвал «великим судом божьим». Когда польские паны и немецкие солдаты потопили восстание в крови, все, кто не бежал, попали в руки палача. Я сам знавал пеметинских русин, которые во время «великого божьего суда» находились в Галиции. Ивана Михалко, отца медвежатника, в четырехлетнем возрасте спасли, переправив на южный склон Карпат.
В то время жители деревни жгли уголь, гнали водку из можжевельника, собирали орехи, землянику и малину и ходили на охоту. Зайцев ловили петлями. На волка, кабана, медведя охотились с топором. Зимой волки целыми днями шатались в непосредственной близости от жилья, а по ночам безобразничали в самой деревне. Когда они нападали ночью на хижину, в стаю бросали горящий факел из соломы. Это отпугивало их, но если они были очень голодны, то ненадолго. Когда соломы и спичек уже не хватало, а стены хижины не могли устоять под напором взбесившихся от голода зверей, люди брались за топоры. Это иногда помогало, иногда нет. Если помогало, счастливые охотники на вырученные за волчьи шкуры деньги покупали соль, свечи, спички и табак. Если не помогало — утром жители Пемете говорили:
— Порядочный был человек, спаси его господь!
— Жалко трех невинных детей!
— И жену покойную жаль. Хорошая была женщина.
От волка много беды и мало пользы, потому что за попорченную топором волчью шкуру в Марамарош-Сигете платили всего-навсего один форинт. Другое дело дикий кабан! Его хоть на десять кусков разруби топором, мясо кабана все же остается мясом и за щетину можно получить хорошую цену. Конечно, охотиться на кабана с топором — занятие не совсем безопасное. Но тот, кто с детства привык к такого рода охоте, находит эту опасность даже привлекательной.
А опасность эта не очень велика, особенно для того, кто охотился уже на медведя. За медвежью шкуру можно было получить даже двенадцать — пятнадцать форинтов, но сам медведь, конечно, не отдавал дешево своей шкуры. Скажем, напали на него с топорами трое. Одному он сворачивал шею. Другому ломал руку. Третий уносил с собой домой медвежью шкуру и выручал за нее двенадцать форинтов. Медвежье мясо делилось обычно на три части. Одну часть получала вдова того охотника, которому медведь свернул шею, другую — человек с поломанной рукой, и только третья часть доставалась счастливому охотнику. На вырученные за шкуру деньги надо было уплатить за похороны убитого и за лечение раненого. Если подсчитать, выходило, что охота на медведя опаснее, но ненамного выгоднее, чем истребление волков.
То, что все-таки находились в Пемете люди, которые не только для самозащиты поднимали топор на медведя, доказывает, что народ там был удалой. Настолько удалой, что среди них можно было встретить и такого человека, который даже без топора, с одним лишь длинным ножом шел на медведя. Это было излюбленной манерой Григори Михалко, сына старого кузнеца.
