Избранное - страница 16

Им еще совсем немного лет: Джустино — десять, Розальбе — семь. Они круглые сироты, нездешние, и у них ничего нет.

Отец Джустино и Розальбы ходил с шарманкой по дворам и собирал гроши. Вместе с ним они пришли сюда пешком из Флоренции.

Джустино тогда было семь лет: он умел плясать, делать мост и изящно прыгать через обруч, а Розальба только звонко смеялась и била ладошками в такт шарманке… Но папа пил слишком много вина, от этого он становился страшным и злым, да, тогда папа был очень злым. Вечером, когда у него уже не было ни гроша, а детей мучил голод, они не смели плакать, чтобы папа не рассердился и не поколотил их. От пьянства папа и умер… Какой-то дед, который рассердился на папу за то, что он умер, хотел забрать у детей «музыку», но они так плакали, что он им ее отдал, и они взяли шарманку, ушли и никогда больше не возвращались в это место. Теперь брат и сестра живут у старушки, далеко-далеко, на окраине города. Целыми днями ходят с «музыкой» по дворам, а поздно вечером приходят домой и приносят немного хлеба и несколько монеток.

Маленький Джустино рассказал мне обо всем этом с восхитительной наивностью, очаровательно коверкая румынский язык.

Я часто встречал этих бедных детей. Он — в просторном сюртуке неопределенного цвета, с обтрепанными карманами, сгибается под тяжестью шарманки; на ней коротенькое платьице, состоящее сплошь из заплат, и старый шерстяной шарфик, который Джустино каждое утро обвертывает два раза вокруг ее шеи, старательно скрещивает на груди и завязывает на спине, чтобы девочка не простудилась. Так плетутся они, маленькие, грустные, оборванные, мальчик впереди, сестричка за ним, с трудом волоча ноги в грузных, неуклюжих чеботах, вечно облепленных липкой уличной грязью.

На перекрестках они отдыхают… Джустино нагибается и осторожно ставит шарманку на землю. Потом дети молча усаживаются рядышком на мостовую, изредка с каким-то страхом поглядывая на свою убогую одежду. Они прекрасно знают, что мысли их заняты одним и тем же, поэтому редко разговаривают друг с другом. Иногда их взгляд теряется в бездонной глубине неба. Когда погода хорошая, детям кажется, что с ними добрая мать, которая их ласкает. Они как-то печально радуются солнцу и, болезненно улыбаясь, вытягивают шею, чтобы согреть бледное, вытянувшееся, постаревшее, неумытое личико; у них маленькие затуманившиеся глазки, ушедшие под узкий лоб, большие уши, выдающиеся монгольские скулы и темные, пересохшие, посиневшие губы.

Но теплые осенние дни проходят, погода портится. Небо становится пасмурнее, дома неприступнее, люди злее.

Однажды, после холодного дождливого дня, почти целиком проведенного в подворотнях, они решили сделать последнюю попытку. Подавив глубокий вздох, чтобы его не услышала маленькая Розальба, Джустино взвалил на спину шарманку, и голодные, продрогшие, отчаявшиеся дети медленно поплелись по мокрым, пустынным улицам.

Они неуверенно пробирались сквозь густую мглу, окутавшую онемевший город. Моросил дождик, темнота надвигалась на них — холодная и давящая. Резкие порывы ветра швыряли им в лицо целые пригоршни брызг. Дети кутались в лохмотья, прятали под мышками мокрые, оцепеневшие руки.

В темном переулке, у двери кофейни, Джустино заиграл на шарманке «Дунайские волны», то и дело меняя натруженные руки и поднося их поочередно ко рту, чтобы согреть. Розальба, съежившись, прижалась к окошку, стараясь разглядеть, что происходит внутри. Сквозь запотевшие стекла еще пробивался тусклый свет, который тут же растворялся в уличной мгле. Какой-то пес, услыхав визг шарманки, вытянул шею и начал ему вторить тягучим, пронзительным воем.