Он понял: Тенин — алкоголик, и на его гроши рассчитывает, но куда деваться? И он, не поднимая головы, слушал перепалку супругов.
— Сегодня обсуждайте литературные дела, а завтра пусть уезжает, — поставила точку Фаина Антоновна.
Петров грустный уезжал из Москвы, но душу грела надежда: Тенин посоветовал написать несколько рассказов и послать ему, а он покажет приятелю, имевшему связи толстых журналах.
К Новому году рассказы были готовы. Ответ обрадовал Тенин хвалил и советовал направить их на творческий конкурс в Литературный институт.
В феврале успешно защитил диплом, обмыв его, плюнул на РСУ и устроился в железнодорожную шарагу мастером по сантехнике. Работа ужасная. Старые дома требуют капитального ремонта, а слесари латают по мелочам. Он мотался, выбивая материал, и развозил по участкам.
Возвращаясь с работы, встретил Илью Васильевича Ходакова, пенсионера, дворника. Раньше Илья Васильевич был в подчинении у Коли.
— Сейчас у нас техником девчонка, зануда, и замучила собраниями. Через день да каждый день собирает нас к девяти часам на пятиминутку. И мы тебя вспоминаем. Ты нас редко собирал, зато с утра обежишь всех, скажешь, что надо, и дальше. А сейчас пока доплетемся до мастерской пока ждем ее, — а ее жильцы атакуют, — и не пятиминутка получается, а часоминутка. За это время я бы полдома подмел.
Ходаков жил по соседству, и Коля сказал:
— Я провожу вас.
По дороге вспоминали совместную работу.
— Зайдем ко мне, — предложил Илья Васильевич, — у меня брага есть. А то опять с ним пить придется.
Петров согласился, но спросил:
— С кем это с ним?
— Да с Ильей Васильевичем.
И они засмеялись.
Ходаков жил в однокомнатной квартире, а жена внуков неподалеку нянчила и редко навещала.
В кухне на плафоне висели синие, большого размера, мужские трусы.
— Сушить повесили?
— НЕ ВЫНОШУ, КОГДА ЛАМПОЧКА В ГЛАЗА СВЕТИТ.
Илья Васильевич принес из ванной брагу и поставил приличную закуску.
— Друг друга знаем давно, а выпивать не приходилось.
Выпили и заговорили о сталинизме. Ходаков признался:
— Я при Сталине по пятьдесят восьмой восемь лет отсидел.
— Никогда б не подумал, что и вы попали в сталинскую мясорубку. Налейте по стаканчику. — Коля помолчал. — Илья Васильевич, мне тоже пришлось отсидеть пять лет.
Ходаков удивленно поглядел.
— Вот бы никогда не подумал. Ты-то за что?
— За воровство, по малолетке.
— Да-а, — Илья Васильевич вздохнул.
Они выпили крепкую брагу. Ходаков крякнул.
— Я тебя давно заприметил, когда ты еще слесарем работал. Ты на лекции о Солженицыне, — я это хорошо запомнил, — задал лектору вопрос, как расшифровывается ГУЛАГ?
— Илья Васильевич, вас за что по пятьдесят восьмой посадили?
— За подготовку вооруженного террора. А какой вооруженный террор я готовил? Работягой был. Я следователю сказал: «Обвинение не признаю». Он бросил Кодекс на стол и закричал: «Выбирай любую статью, но меньше восьми не получишь!» Я тогда в Оренбурге жил. Я родом оттуда. Со мной в камере один сидел, дак его посадили за то, что спалил оренбургский элеватор. А он не сознавался. Его вызвал следователь и спрашивает: «Ну что, надумал?» Окна кабинета выходили на элеватор, а элеватор стоит целехонький. Михаил, его звали Михаил, фамилию забыл, и говорит следователю, глядя в окно: «Да вон элеватор-то, вон, не: горел, что мне сознаваться?» Следователь затопал и закричал: «Тебе говорят, что элеватор спалил ты, ты вот и сознавайся». Не знаю, сколько лет дали Михаилу, я вскоре на зону ушел.
Коля закурил и хлебнул браги.
— Да, несправедлив Бог, несправедлив…
— О каком Боге ты говоришь?
— Как о каком? О Боге, сотворившем небо, и землю, и нас.
— Ты что, в Бога веришь?
— Не совсем. А в кого верить? Лучше верить в Бога, чем в коммунизм. Пусть и нет Бога, но от этого хуже не будет, а вот от коммунистов…
— У нас в зоне сидел поп. Я поначалу с ним общался. Но потом посмотрел на него, как он хлеб сушит, на черный день оставляет, а хлеб плесенью покрылся… А нам проповедовал: Бог да Бог. После этого я с ним не разговаривал. Неужели Бог говорил: пусть пропадет хлеб, но ты не отдай его ближнему.
— По одному попу нельзя делать вывод.
