Я расплатился, встал и поплелся к гостинице, изо всех сил стараясь поддержать искорку надежды в своей душе… Самое лучшее было бы больше не думать вовсе, но это невозможно. От одного воспоминания я не мог отделаться — от разговора с Луиджи насчет того фильма.
Это было спустя два месяца. К тому времени я постарался эпизод в Авиньоне забыть, во всяком случае выбросить из головы. Возможно, мне постепенно удалось бы уверить себя, что это происшествие не имело никакого значения. Обычная родительская забота о моем благополучии.
Тут-то Луиджи и рассказал мне про фильм. Назывался он «Шантаж».
Я живо помню, как возбужденно Луиджи пересказывал мне содержание. В такие минуты он здорово смахивал на первоклашку. В чем-то он такой и есть, несмотря на раннее развитие и все его любовные приключения. Эта детскость есть у них у всех — у Луиджи, его родителей, его сестер. Может, именно поэтому я так их любил и сам чувствовал себя у них моложе и веселее, чем когда был дома.
В голове у меня звучит голос Луиджи:
— Там кто-то шантажирует людей. Один из-за этого разорился, другой покончил с собой. Потом жертвой негодяя становится главный герой. Ты, естественно, понятия не имеешь, кто он такой, не знаешь даже, мужчина это или женщина. Слышишь только приглушенный голос по телефону, видишь неясный силуэт, руку, которая забирает деньги, всегда в пустынном месте, в дупле какого-нибудь дерева. Ну да ты знаешь, как это бывает. Вначале подозреваешь почти каждого, и мужчин и женщин. А к концу возникает некто, на кого ты никогда бы не подумал. Веселый, добродушный человечек, он в большой дружбе со своей жертвой и даже пытается ей помочь. Я таких штук много видал и обычно угадываю, кто злодей, раньше, чем все раскроется. А в этом фильме что здорово: они ловко обводят вокруг пальца умников вроде меня. Показывают одного за другим разных типов, которым ты ни на грош не веришь, а потом — пожалуйста! Такой достойный человечек! И я попался на крючок. Это был он. К счастью, его убили. Таких надо убивать. Шантаж — самое подлое из преступлений. Всю душу человеку выматывают, превращают его жизнь в ад…
Он продолжал рассуждать, но я уже не слушал. Веселый, добродушный человечек… Когда он произнес эти слова, я увидел перед собой того итальянца: толстенького, смуглолицего, излучающего дружелюбие, оживленно жестикулирующего… В то же время я увидел и своего отца, его странную позу, будто он сжался в комок для отпора или от страха. И как он вдруг схватил его и повлек в сторону, сразу стал улыбчивым, разговорчивым, и все для того, чтобы не дать ему подойти ко мне. А тон Агнес, и как она потащила меня в эту лавочку, и испуг в ее глазах. И потом наш поспешный отъезд. Скованное, напряженное молчание в машине…
Было ли все это действительно вызвано только опасением, как бы этот человечек не пробудил во мне воспоминаний, от которых я заболею? И потом… только ли за меня они так испугались?
Только ли ради меня самого отец запретил мне ехать в Рим? Да, возможно, он опасался, что там я вспомню что-то позабытое, но только ли за меня он боялся? И не того он боялся, что — как я раньше думал — моя мать жива и я могу с ней встретиться. Нет, моя мать умерла. Но почему же все-таки я ничего не помню о ее смерти? Об этом… несчастном случае? Был ли там действительно несчастный случай?
Все это пронеслось у меня в голове, пока Луиджи продолжал рассказывать. Внезапно он замолчал и с удивлением посмотрел на меня.
— Что с тобой?
— Ничего, — отрезал я. — Что со мной может быть?
— Но ты белый как мел…
Я буркнул, что у меня болит голова. Чтобы отвлечь его, я наугад заговорил о каком-то фильме, который я сам видел, и мой маневр удался.
С этой минуты все смутные, неосознанные догадки, шевелившиеся иногда во мне, превратились в кошмар. Как кошмар, были они дики, немыслимы, чудовищны… И я не хотел наводить порядок в этом хаосе. Не хотел думать о том, о чем все-таки в глубине души думал постоянно…
С того дня отец стал для меня не просто чужим человеком, которого я не понимал, но к которому питал доверие и уважение. Он стал подозреваемым. Против моей воли. Я не признавался себе в этом даже в мыслях. Это неоформившееся подозрение, сотни раз отринутое как безумное и постыдное, и заставило меня уехать учиться в Голландию. По этой же причине я оказался здесь.
