Краткость придавала выпаду Марпиоли еще большую язвительность и силу. К тому же он хитро использовал самый запрещенный прием: не назвав имени, создал себе превосходное алиби.
Но вся Италия и, к несчастью, вся Америка наверняка сразу поняли, что под взятым в кавычки «кое-кто» подразумевался он, Феличе Бонетто!
Американист вздрогнул. Ненависть, а может быть, порыв ветра обдали холодом его вспотевшую спину. Точно так же, как в тот раз, когда он плыл вверх по течению Гудзона.
Он «налег на весла» и опять понесся на скрипящей каретке. Тук-тук… тук-тук… тук-тук…
«Как утверждает кое-кто…» Подобное гнусное нападение нужно отразить без промедления. На завтрашней конференции. Самого Марпиоли там не будет: у него кафедра в Анконе, а живет он в Неаполе. Зато придет молодой Дарбезио, его верный и подлый клеврет.
Уж он слово в слово сообщит Марпиоли, что сказал «кое-кто» на конференции в Турине. Но что же скажет «кое-кто»?
Бонетто, повинуясь внезапному озарению, снял теннисные туфли, которые купил в Кембридже (штат Массачусетс), и толстые белые носки, купленные в Чикаго (штат Иллинойс), всунул голые ноги в удобные мягкие тапочки и радостно взмахнул короткими пухлыми руками. Вросший ноготь на левой ноге беспокоил теперь куда меньше.
«Мой друг Марпиоли, который отнюдь не всегда…» — мысленно начал он контратаку. Нет, мало презрения. «Дабы успокоить моего друга Марпиоли, который…» Нет, пожалуй, лучше так: «Надеюсь, мой друг Марпиоли позволит мне…» А еще лучше: «С позволения Марпиоли…» Вот-вот, ответим ему ударом на удар. Коротко, яростно. «С позволения Марпиоли…» — превосходное начало. Он радостно засмеялся и «поплыл» дальше.
Но что, собственно, Марпиоли должен ему позволить? Вся беда в том, что Марпиоли никогда не занимался американской речной тематикой. Во всей его библиографии, сколько ни ищи, не найдешь ни малейшего упоминания о какой-либо из рек Америки. Этот жалкий человек и серенький ученый понятия не имел о таких вещах. Пруды Торо, болота Фолкнера, океаны Даны и Мелвилла — обо всем этом Марпиоли высказал свои банальнейшие суждения. Но о реках — ни слова. Ни об одной.
Бонетто «опустил весла», обессилев от напряжения и отчаяния. Он не сдвинулся с места…
— Дверь закрой! — закричал он матери. — Не видишь разве, какой сквозняк в комнате?
Мать молча подошла к нему и поставила на стул рядом с уставшим гребцом поднос. Потом вернулась к двери и тихонько ее закрыла.
— Я принесла тебе гоголь-моголь, — робко сказала она из угла полутемной комнаты.
— Да не нужен мне твой гоголь-моголь! — вне себя от гнева закричал Бонетто. Он вскочил со стула, схватил расписанную цветами фарфоровую чашку и сунул ее матери. — Убери ее от меня подальше!
Когда мать ушла, он посмотрел на поднос со стаканом холодного молока и трехслойным сандвичем. Увы, аппетит пропал, и даже заманчивый сандвич его не радовал.
— Кое-кто, — процедил он сквозь зубы. — Кое-кто.
Он снова «оседлал* машинку и лихорадочно забарабанил по клавишам: тук-тук… тук-тук… тук-тук…
9
Теперь, когда Сантамарии явно стало лучше, Анна Карла посмотрела на него с беспокойством. Что скрывать — первым ее побуждением было помочь ему. Она, словно заботливая мать, готова была сводить его в кино, уговорить пройти курс лечения, а потом увезти в горы, подальше от Турина, где он работал целыми днями до изнеможения. Волна нежности и желание защитить его были столь внезапными и сильными, что она даже не успела задаться вопросом, нет ли другой женщины, которая преданно о нем заботится. Обручального кольца он не носит, но это еще не значит, что он холост. Быть может, в полиции кольца не надевают, чтобы легче было в случае необходимости выхватить пистолет или надеть на преступника наручники. Так или иначе, месяц отдыха в Швейцарии ему бы не повредил. Он на время выбросил бы из головы все эти расследования, избавился бы от постоянного нервного напряжения.
Да, комиссара часто постигали неудачи. Видно, они-то и подорвали его силы. Аресты, амнистии, беспрестанные проверки, утомительные допросы, лжесвидетельства… Впрочем, и она многое от него утаила из отвратительного снобизма. Под тем предлогом, что это не поможет делу, она умолчала о весьма непристойной выходке Гарроне. Впрочем, имеет ли она право судить о том, что продвинет вперед к расследованию, а что нет? Но если она расскажет ему все, он уйдет отсюда с твердым убеждением, что она женщина легкомысленная и тщеславная, которой всюду мерещатся обожатели, поклонники или же преследователи.
