Иван Грозный и Стефан Баторий: схватка за Ливонию (примечания)

Об этих происшествиях мы черпаем сведения из двух источников: литовского и московского. Подробности, сообщаемые тем и другим, согласуются между собою, расходясь только в том, что литовский источник умалчивает об оскорблениях, которым подвергались московиты, а московский представляет обиды, которые наносились посольству, как наказание царя за дерзкое поведение послов.

Приключение с литовским писарем Иван приказал послам, которых он отправил в Польшу для ратификации перемирного договора, объяснить так: «…и Ондрей учал соболи на землю метати и в те поры прилунился царского величества приказный человек Булат Дмитреевич Арцыбушев и он с Андрея снял юпу для соболей, чтобы соболем в грязи убытка не было и хватил невежливо и за то царское величество на Булата словесную опалу великую наложил». Аббат Цир, состоявший при дворе Сигизмунда-Августа посланником, со слов одного из литовских послов изображает в письме к императору Максимилиану II сцену еще более сильную. Послы являются во дворец. Разгневанный царь, окруженный опричниками, начинает грозно кричать на них. Опричники готовы броситься на них, чтоб их перебить. Жизнь послов находится в опасности. Тогда перед разгневанным Иваном бросается на землю митрополит Кирилл и молит даровать жизнь послам. Царь смягчился, и послы были спасены.

См. «Описание Московии» Алессандро Гваньини. Этот писатель изображает ужасные сцены. По его счету, было перебито до 160 человек; некоторых царь умерщвлял собственноручно. Мы знаем, что сочинение Гваньини считается памфлетом, но такой общий приговор, по нашему мнению, не мешает нам пользоваться — с должной, конечно, осторожностью — этим сочинением как историческим источником: ведь и памфлетист может сообщить много верного, чтобы придать своему памфлету характер правдивости. О пребывании польско-литовского посольства в Москве мы имеем еще сообщение флорентийского купца Тедальди, проживавшего в Московском государстве долгое время. По его словам, Иван не обращался так дурно с послами, как об этом ходили слухи: послы сами своими насмешками над москвитянами и своим поведением раздражали Ивана; особенно сильно рассердил его еретический проповедник Рокита, которого они привезли с собой. В рассказе Тедальди замечается желание представить Ивана лучше, чем он был на самом деле. Что обиды, нанесенные посольству, были сильны, доказывает тот факт, что Стефан Баторий припоминал их впоследствии Ивану, считая это оскорблением самого короля, и ссылался на них как на один из поводов, вследствие которых он объявляет царю войну.

В трехстепенной иерархии русской дипломатической службы в XVI–XVII веках гонец был младшим чином вслед за послом и посланником. Как правило, гонцам поручалась доставка писем или передача устных сообщений. Ведение гонцом самостоятельных переговоров обычно не предусматривалось. 

Опасная грамота — документ, подтверждающий дипломатическую миссию.

Ход дипломатических сношений Речи Посполитой с Иваном представляется в исторических сочинениях неопределенно или даже сбивчиво, что объясняется отсутствием даты в документе, дающем нам отчет о посольстве Воропая. Карамзин относит, по-видимому, его аудиенцию у Ивана к сентябрю 1572 года, ибо, передав слова царя Воропаю, продолжает рассказ следующим образом: «За сим Иван, в глубокую осень, выехал из Москвы, с обоими сыновьями, чтобы устроить войско в Новегороде и сдержать данное королю шведскому слово», то есть начать с ним войну, а далее, из примечания, явствует, что царь выехал из Москвы 21 сентября. Соловьев замечает, что «от приезда Воропая до приезда нового посла литовского, Гарабурды, прошло месяцев шесть», то есть относит аудиенцию Воропая тоже к сентябрю, так как Гарабурду царь принимал в конце февраля 1573 года. Историк А. С. Трачевский в своем труде «Польское бескоролевье» выражается слишком туманно: «В начале 1573 года Иоанн Грозный получил разом несколько грамот из Польши и Литвы. Около того времени, когда он выслушал просьбу литовцев, привезенную его собственным гонцом, в Москву прибыл Федор Зенкович Воропай». Московский гонец был в Литве в конце сентября, Иван уехал из Москвы 21 сентября в Новгород и был там еще в начале 1573 года, поэтому изложение Трачевского надо признать сбивчивым. Между тем сам Иван указывает на сентябрь как на время, когда он принимал Воропая. Трачевский считает инициаторами посольства Воропая панов, присутствовавших на кнышинском съезде, но это неверно. Кнышинские постановления подписали одни лица, Иван же в своем письме указывает на совсем других лиц как на приславших к нему Воропая.

Венецианский посол Липпомапо выражается о событиях бескоролевья таким образом: «Говорят, что народ литовский и русский хотел бы видеть его (то есть Ивана) польским королем и что он имеет не менее многочисленную партию, как и всякий другой претендент на корону, особенно между крестьянами, но они мало ему помогут, ибо к избирателям не принадлежат».

Избрание короля в Польше в период выборной монархии проходило в три этапа. Конвокационный сейм назначал место и дату выборов, а также оговаривал условия, предъявляемые к кандидатам на престол. На элекционном сейме проводились выборы, в которых участвовала вся шляхта, прибывшая на сейм. На коронационном сейме избранный король подтверждал условия, выработанные конвокационным сеймом.

Каштелян — должность в воеводствах Речи Посполитой, вторая по значимости после воеводы. Среди каштелянов имелась строгая иерархия, в соответствии с которой они наряду с воеводами занимали места в сенате. Старшим считался каштелян краковский, за ним следовали каштеляны виленский и трокский, равные воеводам. Далее следовали так называемые кресловые каштеляны — познанский, сандомирский, калишский, войницкий, жемайтский, киевский, Львовский, волынский и другие.

Конвокационный сейм назначен был на 6 января 1573 года.

Вальный сейм — общий сейм Королевства Польского и Великого княжества Литовского; был создан в результате заключения Люблинской унии между этими государствами в 1569 году.

Историк Ф. Уманец считает это письмо апокрифическим. «Очевидно, что это письмо было или написано в Стенжице от имени Граевского, т. е. было подложно, или было написано самим Граевским и заключало в себе заведомую ложь. При всей непоследовательности Ивана Грозного он не мог настолько увлечься польской короной, чтобы присоединить к ней свое родовое Московское государство на тех же условиях, на каких Ягелло присоединял некогда Литву. Невероятно также, чтобы при переговорах о польской короне он согласился обойти дипломатический этикет, т. е. избрать в посредники случайно заехавшего в Москву польского шляхтича. Вся фабула письма Граевского придумана, по всей вероятности, только для того, чтобы заинтересовать сейм его особой и вызвать ходатайство об его освобождении». То, что говорит историк, было бы, пожалуй, и основательно, если бы он не забыл объяснить нам, за что литовцы посадили Граевского в тюрьму и что это было за подозрительное в глазах Ходкевича письмо, привезенное Граевским из Москвы, за которое он и угодил в тюрьму и которое Ходкевич не показал шляхте.

Посполитое рушение — дворянское ополчение, созываемое на основании решения короля о военной мобилизации.

При этом Иван оставил в Новгороде своего сына Федора с боярами Борисом и Дмитрием Федоровичами Годуновыми. В поход с царем выступили 16 505 человек и еще 12 430 человек были при артиллерии.

Неверно утверждение немецких историков, что немцы с женами и детьми были отправлены как пленные в Псков, а литовцы и поляки отпущены на волю в знак того, что царь ведет войну только с Ливонией, но с поляками соблюдает мир.

Немецкий историк К. Буссе оправдывает поступок Магнуса тем, что гонец, отправленный им к Ивану с уведомлением о предложении жителей Кокенгаузена, слишком замешкался в дороге, между тем как обстоятельства были таковы, что требовали поспешного образа действий. Но никакая опасность Кокенгаузену не угрожала; следовательно, поспешность Магнуса объясняется только желанием предупредить занятие города московскими войсками.

То же самое сообщает и польский историк Р. Гейденштейн: по его словам, женщины были отданы на поругание татарам.

В связи с этим К. Буссе, а за ним немецкий историк К. Ратлеф утверждают, что Полубенский якобы намеревался перейти на сторону Ивана и хотел передать ему Вольмар и другие крепости (последнее утверждает только Ратлеф). Между тем поведение Полубенского свидетельствуют о его преданности Речи Посполитой. Он, правда, дал знать Ивану о сношениях Магнуса с польско-литовским правительством, но сделал это, очевидно, с целью погубить Магнуса, который хотел в одно и то же время служить двум враждовавшим между собой сюзеренам и при нападении Ивана на Ливонию явно действовал во вред интересам Речи Посполитой.

Ратлеф говорит, что здесь, как и в Ашерадене, произведена была ужасная резня. Мы не знаем, из какого источника историк заимствовал эти подробности.

Подробное описание осады Вендена, основанное на критическом исследовании источников, дает К. Ратлеф.

Великий гетман коронный — главнокомандующий.

По словам Гейденштейна, царь приказал доставлять послам «самые простые и отвратительные кушанья, а покупать провизию в Москве и не в обычае, да и не было возможности, если бы они того захотели». Замечание историка о том, что послы не имели возможности приобретать себе провизию, непонятно.

Численность русских, как утверждают польские историки, составляла 18–20 тысяч человек; поляков и литовцев было две тысячи; шведский отряд состоял из трех эскадронов конницы и трех рот пехоты; в депеше папского нунция Калигари от 6 ноября 1578 года польско-литовские силы оцениваются в восемь тысяч человек.

Число убитых русских солдат простиралось, по некоторым данным, до шести тысяч человек; Гейденштейн выражается неопределенно: «много неприятелей было убито». Он сообщает нам факт доблестной смерти русских пушкарей, которые, не желая пережить позора плена и сдачи орудий, повесились на них.

По данным польских историков, от 20 до 30 разных орудий.

Как сообщает ливонский хронист Балтазар Рюссов, поляков и шведов погибло менее 100 человек.

О том, что Баторий готовится в поход на Полоцк, уведомил Ивана гонец Андрей Тимофеев в конце июня 1579 года. Ввиду этого нельзя согласиться с мнением Соловьева, что Иван не знал, откуда ждать ему нападения и Баторий застиг его врасплох.

Эти цифры сообщает папский нунций Калигари. С другой стороны, существует документ, в котором приведен состав армии Батория, и численность ее показана в 136 500 человек. На наш взгляд, эта цифра не заслуживает доверия.

О посольстве Лопацинского польский историк П. Одерборн приводит следующий фантастический рассказ. Лопацинский прибывает (на самом же деле он был задержан на пути в Дорогобуже) в Москву, где тогда находился Иван (на самом деле царь был в Новгороде). Спустя несколько дней царь послал сказать польскому гонцу, чтобы он не являлся в царский дворец с обнаженным мечом, если он дорожит своей безопасностью или даже своей жизнью. На это Лопацинский ответил, что великий князь может лишить его имущества и жизни, как этого, без сомнения, и ожидать следует, но он не отступит от поручений, данных ему королем, ни на волос. После этого гонца повели в сенат (то есть боярскую думу), где он гордо заявил, что прислан объявить войну всей Московии. Затем гонца повезли в царский дворец в колеснице, запряженной четверкой лошадей; впереди шел слуга, неся обнаженный меч, который ярко сверкал от солнечных лучей. Посмотреть на королевского гонца сбежалось так много московитов, что от давки, происшедшей у ворот дворца, погибли около ста человек. Взяв королевское письмо, царь приказал держать гонца под стражей, но с подобающими почестями. Затем он созвал магнатов, чтоб сообщить им о начале войны, собрал войска и произнес перед ними речь.

О хронологии этих событий имеются разные сведения, но, во всяком случае, Гейденштейн рассказывает сначала о взятии Красного, а потом Ситна. Ян Замойский в письме к нунцию Калигари говорит, что Козьян захвачен был внезапным нападением и дотла сожжен, а по взятии Красного попал в плен московский воевода со всем почти своим гарнизоном.

Это назначение сильно раздражило Яна Ходкевича, который сам метил в гетманы.

Даниил Германн, данцигский ратман, ездивший к Баторию в лагерь под Полоцк, сообщает следующие подробности: «Туда, то есть к Полоцку из Вильны, ведет ужасная дорога, хуже которой не может быть во всем мире. Кажется, главной причиной является то, что с тех пор, как московит взял Полоцк, то есть от 1563 года, этот тракт был совсем закрыт, всякие сообщения отрезаны, а московит на 20 миль в ширину и в длину, с этой стороны Двины, обратил страну в пустыню, страну, в которой были прежде города, рынки, деревни и возделанные поля. Поэтому всякий, отправляющийся из Вильны в эту сторону, должен запастись хорошенько провизией на несколько дней. Ясно можно видеть, как венгры и иные солдаты, которые шли впереди, должны были искать новых дорог и делать в лесах просеки, чтобы можно было перевезти артиллерию. Беспрестанная непогода, продолжавшаяся несколько месяцев, немало вреда причинила этой экспедиции».

По современным данным, численность армии Батория, включая разного рода наемников, составляла более 40 000 человек, то есть превышала численность русского гарнизона почти в семь раз.

По выражению разрядных книг, «в Полоцке воеводы худы, а людей мало». Воеводы, однако, названы худыми несправедливо: мы увидим далее, что они будут доблестно защищаться; названы же они так потому, что не сумели отстоять крепость.

Относительно этого факта в источниках существует некоторое противоречие. В «Эдикте о молебствиях» король говорит: «На другой день город, укрепленный сильно рвами, валом, башнями и весьма толстыми стенами и защищаемый также гарнизоном, мы подожгли и в несколько часов весь уничтожили, главным образом потому, что он являлся преградою для ближайшего доступа к крепости». Гейденштейн же утверждает, что, когда Бекеш начал громить городские стены из орудий, московиты, «отчаявшись в возможности защищать город, согласно с общим наказом, какой получают от царя все, на кого возлагается защита городов, взяли с собою все вещи, зажгли город и удалились в Верхний замок». Нам думается, что это противоречие можно примирить так, как это мы сделали в тексте.

Об этом пишет профессор В. Г. Васильевский. Гейденштейн сообщает: «Посадив их (немцев. — В. Н.) с ногами в котлы и подложивши в огонь, они варили их живыми в кипящей воде; в то же время, связав им руки за спиной веревкой, пропущенной по локтям, они самым гнусным образом изрезали у них животы и все тело частыми продольными ранами, так что это имело вид продольного панциря».

По другим источникам, стены города подожгли венгерские солдаты, к которым Баторий, сам венгр, и обращался в своем воззвании.

Заметим, что польские источники, на которые в основном опирается автор, как правило, преуменьшают польские потери и преувеличивают русские.

Дети боярские — служилое сословие, существовавшее наравне с дворянами на Руси в конце XIV — начале XVIII века. Обычно дети боярские составляли конницу.

Из числа этих героических воевод Карамзин исключает Петра Волынского, основываясь на словах летописца графа Толстого: «…А сдал Полоцк Петр Волынский со стрельцами». Польские источники не упоминают этого имени; польский историк Стрыйковский даже причисляет Волынского к тем, кто не хотел сдаваться добровольно.

Гаковницы — ружья, имевшие под стволами крюки («гаки»), которые зацеплялись за крепостную стену с целью уменьшения отдачи при выстреле.

Ручница — ручное гладкоствольное ружье (вторая половина XIV века).

Эти сведения исходят от Д. Германна, которому как очевидцу следует верить больше, чем Гейденштейну, говорящему, что «по взятии города москвитяне увезли с собой в Москву все сокровища». Если же Гейденштейн прибавляет, что надежды солдат на добычу совсем не были удовлетворены, то эта неудовлетворенность происходила от озлобления, вызванного тем, что король разрешил русским вынести с собой те вещи, которые они будут в состоянии взять. Сообщение Германна подтверждается словами нунция Калигари.

Гейденштейн, ссылаясь на польские источники, перечисляет русских воевод: Феодор Васильевич Шереметев, Борис Васильевич Шеин, Андрей Палецкий, Михаил Юрьевич Лыков, Василий Кривоборский. Русский историк М. Щербатов сообщает, что обычным гарнизоном командовал воевода Иван Кокошкин.

Воеводу Шереметева, бежавшего с частью конницы по дороге к Пскову, захватил в плен, по словам Гейденштейна, Иван Збаражский.

Калигари говорит, что «было убито 5000 русских».

По словам Стрыйковского, из Суши вышло 6000 человек; победителям достались 21 пушка, 136 гаковниц, 123 длинных ручниц, 100 бочек пороха весом в 400 центнеров, 4822 большие железные пули и очень много провианта.

С отъездом Батория из Полоцка военные действия не вполне прекратились. 13 декабря 1579 года полоцкий воевода Дорогостайский сжег замок Нищерду, где погибло, по Стрыйковскому, более двух тысяч русских, мужественно защищавших крепость, и попало в плен около тысячи (в том числе четыре воеводы). Гейденштейн не сообщает этих подробностей; он говорит, что полоцкие казаки овладели Нищердой при помощи крестьянина Коссонского, который подсказал им, когда удобнее всего напасть на крепость, причем занять ее оказалось очень легко, так как русские еще не успели достроить укрепления. Тот же Коссонский хотел передать, по словам Гейденштейна, войскам Батория и Заволочье. Но замысел изменника был открыт, и Коссонский и два его сына были посажены на колы. Неудачна была также попытка казаков Батория захватить неожиданным нападением крепость Усвят.

Гейденштейн, приводя речь Замойского целиком и преувеличивая ее значение, замечает при этом, что шляхта уже на своих сеймиках склонялась в пользу войны; следовательно, представители ее явились на сейм с полномочиями дать согласие на дальнейшее ведение войны и разрешить королю взимать для этой цели налоги.

Приверженность.

Это требование сообщает Гейденштейн, но и Иван, посылая, по возвращении Нащокина в Москву, гонца Шишмарева, так пишет к Баторию: «и ты бы Стефан Король наших послов дождався, у тебе принял их у Вильни по прежнему обычаю, не ходя в поход ратью к нашим украйнам…».

О пятинедельном сроке говорит Калигари. Он не определяет точно срока и сообщает несколько иное содержание устного королевского ответа; если царь желает отправить послов, то он охотно даст им возможность высказать то, что желают, и милостиво их выслушает. Что же касается требования, чтобы он ожидал послов царя в известном месте, то это требование не имеет примера ни у одного из прочих христианских государей; они посылают послов, когда нужно и во всякое место; везде одинаково право послов и не ограничивается известным местом; послам можно прийти всюду, где только он ни будет, и даже в самом лагере, во время сражения, послы могут вести с ним переговоры, если это окажется нужным. В письме, отправленном Ивану, нет ни слова о требовании царя, чтобы король принимал его послов в определенном месте — в Вильне.

Почему так произошло, Гейденштейн не объясняет. Воззвания короля, совершившего победоносный поход в предшествовавшем году, не особенно сильно действовали, а воззвание Замойского, военные таланты которого не были пока еще известны, возымело свое действие.

Держáвца — временный владелец и эконом государственного имения (державы), одновременно начальник местного государственного управления и суда.

Это сообщение Луки Дзялыньского, одного из участников похода, к тому же бывшего, может быть, на самом совете в Щудуте, подтверждается известием, которое сохранил Одерборн, что Шереметев не особенно сильно противился движению на Великие Луки.

Поспешность гонца была так велика, что, по словам Гейденштейна, он явился к королю вопреки московским обычаям не в торжественном платье, какое приличествовало послу, а в обыкновенном.

О численности литовской армии точных данных нет. Стрыйковский насчитывает в ней 12 700 человек, немецкий историк И. Реннер — 15 000. Неизвестно нам и число добровольцев. Стрыйковский называет отряды их значительными, Гейденштейн говорит, что литовские войска, как получавшие жалованье, так и добровольческие, представились королю в таком количестве и вооружении, что никто не смог бы догадаться об их потерях в прошлом году. Король в привилегии, данной литовцам по их желанно с той целью, чтобы их добровольная военная служба не была обращена в повинность, хвалит чрезмерное усердие Литвы к родине и Речи Посполитой, но о размерах отрядов добровольцев говорит неопределенно. Мы не можем не признать, однако, что численность литовских добровольческих отрядов была гораздо значительнее польских. Можно указать и еще на одно обстоятельство: литовские отряды добровольцев явились в силу решения литовского съезда, между тем как польские — лишь по инициативе частных лиц.

Гейденштейн говорит о 20 римских милях (то есть о примерно 30 километрах. — Прим. ред.).

Так рассказывает Дзялыньский, а Гейденштейн приводит даже фамилию боярина — Кудрявый. Он ехал с двумя провожатыми, из которых один был убит казаками, другой успел спастись. Гейденштейн называет имена казаков — Никита и Бирула, Дзялыньский упоминает только Никиту. Реннер сообщает, что поймали московита рано утром 3 августа.

Описание составлено по дневнику Дзялыньского.

По Реннеру, было найдено 27 тонн пороха.

Гейденштейн говорит только об осмотре, позже произведенном Замойским. Но известие о том, что король первый осмотрел крепость, подтверждается показаниями Дзялыньского, который, говоря о численности королевской свиты в двадцать человек, делает замечание, что в свиту из крепости не стреляли.

Эти пункты указывает в своем дневнике Дзялыньский, не называя дороги, по которой двигалось войско. Гейденштейн говорит, что это была дорога, ведшая от Смоленска к Великим Лукам.

Это происшествие подробно описано Дзялыньским.

Гейденштейн называет этого татарина Уланецким. Очевидно, о нем же идет в речь в другом сообщении о пленении татарского начальника; только там он назван Уланом Износковым; при этом замечается, что татарин хорошо защищался, а потому был сильно избит. Эти побои, однако, как явствует из дневника Дзялыньского, были следствием пытки, которой его подвергали в отряде Замойского.

Очевидно, это тот пункт, который Гейденштейн называет Ораненскими лугами, определяя расстояние от главной армии в пол мил и.

Соловьев приводит неточную цифру, утверждая, что в войске Батория было 50 000 человек.

Реннер утверждает, что в нем было 40 церквей; Одерборн замечает, что при пожаре города погибло 30 храмов. Ян Зборовский в своем дневнике говорит, что город был в два раза больше Вильны или даже еще больше.

Иван жаловался Баторию на то, что королевские провожатые вели послов слишком медленно, оправдывая таким образом их позднее прибытие в королевский лагерь.

Королевские гайдуки, как жаловались потом послы, стреляли при этом из ручниц так, что пыжи падали на их головы. Теперь трудно сказать, делалось это умышленно или произошло случайно, но, может быть, это была одна из тех дерзостей, которыми встречали, по словам Соловьева, послов в пределах Речи Посполитой от самой границы.

Описание приема послов составлено нами со слов очевидцев Зборовского и Дзялыньского. Если верить рассказу Дзялыньского, сцена приема послов не представится нам такой оскорбительной для них, как это изображено у Соловьева.

Гейденштейн говорит, что литовцы напали на московский отряд во время сна. Мы описали эту схватку со слов Дзялыньского; справедливости ради следует сказать, что Зборовский говорит об отряде численностью не в 2000, а в 300 с лишком человек.

Гейденштейн рассказывает об этом несколько иначе. По его словам, Замойский условился с некоторыми вельможами, чтобы, в случае отъезда его на другие работы, они попеременно надзирали за производством работ; жребий пал на Клочевского, который отправился к шанцам и был убит.

Это требование высказано прямо в речи князя Сицкого; о нем упоминает и король в своем письме к Ивану. Зборовский, рассказывая о приеме послов, упустил этот факт из виду, вероятно, по забывчивости: он говорит, что послы сразу уступили королю Полоцк.

Паны-рада — высший орган государственной власти в Великом княжестве Литовском. После Люблинской унии 1569 лица, входившие в паны-раду, получили статус сенаторов Речи Посполитой.

Далее ход переговоров излагается по дневнику Зборовского.

Заявление послов о титуле мы извлекаем из письма Батория к Ивану.

Зборовский говорит об Усвяте, Велиже и Озерище, но король в своем письме к Ивану называет только Усвят и Озерище.

Гейденштейн говорит, что Баторий назначил срок для ответа, но в королевской грамоте он не обозначен. Дзялыньский сообщает, что гонцу наказано было возвращаться на двенадцатый день.

Описание резни в Великих Луках сходно у Гейденштейна и Дзялыньского. Стрыйковский говорит, что победители сохранили жизнь некоторым старикам, всем детям и женщинам.

По словам Стрыйковского, погибло более 7000 человек.

Резню в Великих Луках едва ли можно называть вероломным избиением покорившихся защитников крепости, как это делает проф. Васильевский, ибо резня эта произошла вопреки всем усилиям короля и его полководцев удержать солдат от нее.

Дзялыньский рассказывает этот эпизод со слов Филипповского несколько иначе, чем другие участники событий. Московиты добежав до моста, подсекли столбы, на которых он держался, но так, что преследователи этого не заметили. Маневр увенчался успехом: мост рухнул под поляками и венграми, и те вынуждены были прекратить погоню.

Здесь приводятся цифры Дзялыньского; Гейденштейн утверждает, что было убито 500 и взято в плен 200 московитов.

По сообщению Гейденштейна, подтверждаемому Дзялыньским, победители нашли в крепости всего полбочки пороха.

Этот эпизод излагается по Дзялыньскому. Гейденштейн пересказывает его иначе: канат, по его словам, не оборвался, а был выпущен пехотинцами, которые тащили плот, потому что их поразили выстрелы неприятеля; на плоту находились не два, а три человека; они не потопили неприятельскую лодку, а захватили и, сбросив с нее врагов, добрались до своих; плот тем временем был унесен на противоположный берег, где достался всадникам, которых послал Замойский.

Эпизод излагается по Дзялыньскому. Гейденштейн ни слова не говорит о помощи, посланной Замойским венгерскому отряду, и о происшедшей на мосту свалке.

По рассказу Гейденштейна, свобода была дарована всем русским, и воеводы не составили исключения. Кроме того, Гейденштейн пишет, что Замойский освободил бывших при его отряде нескольких знатных женщин, которые были захвачены при взятии Великих Лук, так как опасался, что при таком множестве солдат они могут подвергнуться насилию; этот поступок вызвал у московитов сильное удивление, ибо, по их собственным словам, сами они на такое способны не были.

Гейденштейн определяет число русских, разбивших Кмиту, в 10 000 человек.

Гейденштейн пишет, что Иван был готов разделить с королем право на Ливонию и владеть ею вместе с ним; на самом же деле царь соглашался только на то, чтобы Баторий носил титул князя Ливонского. Он писал: «А Лифлянтским бы нам обема писатися безъимянно, как нынеча ты пишешься».

В состав совещательной комиссии вошли сенаторы: виленский каштелян Евстафий Волович; воеводы: серадзский — Альбрехт Лаский, ленчицкий — Иван Серяковский, подольский — Николай Мелецкий, люблинский — Иван Терло, белзский — Андрей Тенчинский, равский — Анзельм Гостомский; коронный маршал Андрей Опалинский и коронный канцлер Ян Замойский.

Гейденштейн весьма метко характеризует сущность уступок, сделанных московскими послами Баторию: уступая ему крепости и города в Ливонии, они сохраняли за своим государем такие важные в военном и торговом отношении пункты, как Фелин, Дерпт, Мариенбург, Пернов и Нарву.

Об этом говорит нунций Калигари. Секретарь королевской канцелярии И. Пиотровский пишет в своем дневнике, что под пыткой агенты Ивана сознались, что хотели сжечь Вильну и даже посягнуть на жизнь самого Батория.

По слухам, которые в преувеличенном виде распространяли литовцы, московиты сожгли 2000 деревень. Нападение было произведено вопреки перемирию, которое было заключено до 4 июля. Русские пленники, взятые под Могилевом, объясняли нарушение перемирия тем, что распространился слух о смерти Батория.

Пиотровский, из чьего дневника взяты эти сведения, относится не особенно доброжелательно к литовцам, но в данном случае нельзя заподозрить его в том, что из пристрастия он сообщает ложные факты.

Эти соображения приводит сам Баторий в письмах к епископу вармийскому Мартину Кромеру и Замойскому от 14 августа. Об этих же доводах не в пользу Новгорода сообщает и Гейденштейн, замечая, однако, что король и немногие с ним готовы были идти на Новгород, так как, по слухам, здешнее дворянство волновалось по каким‑то причинам против царя. Гейденштейн приводит и мнение оказавшегося в одиночестве Вейера, который предлагал идти к Дерпту на том основании, что большая часть тамошнего гарнизона отправлена для защиты Пскова, из‑за чего крепость легко будет завоевать и, таким образом, открыть себе доступ ко всей остальной Ливонии.

Гейденштейн утверждает, что литовцы были снаряжены ничуть не хуже прошлогоднего. По словам же Пиотровского, литовские отряды были не так многочисленны и не имели такого блестящего вида, как прежде. Но еще раз заметим, что сведениям этого автора не всегда можно доверять, так как его дневник проникнут чувством недоброжелательства к литовцам.

Гейденштейн говорит, что отверстие, сделанное венграми, было слишком высоко, вследствие чего вход в крепость через него был бы непрост; напротив, поляки, у которых артиллерией управлял Вейер, разрушили башню у самого фундамента.

Гейденштейн обходит факт грабежа молчанием и рассказывает о выходе побежденных из крепости весьма странно. Он говорит, что когда их стали отводить в сторону, то они, напуганные воспоминанием о великолукской резне, громко крича, стали добровольно присягать королю. Замойский, полагая, что люди подвергаются насилию, поспешил к толпе; ему сказали, что крик был поднят с той целью, чтобы о присяге услышали московиты. При чтении этого рассказа сама собою напрашивается догадка, что побежденные начали кричать, когда их стали грабить; своим криком они хотели заявить, что обещание, данное им королем, победители нарушили. Замойский, вероятно, старался остановить грабеж, но ничего не смог сделать.

Эти цифры приводит Гейденштейн. Карамзин насчитывает только 30 000. Автор «Истории Княжества Псковского» (СПБ., 1831) говорит, что в Пскове было сначала только 15 000 воинов, но что потом это число могло возрасти до цифры, отмеченной Гейденштейном, ибо псковские воеводы, узнав о движении Батория на Псков, призвали в город жителей из окрестных волостей.

Численность войска Батория в 100 000 человек, приводимая русской исторической «Повестью о прихожении короля литовского Стефана Батория в лета 1577–1581 на великий и славный град Псков» и принимаемая Соловьевым за достоверную, должна быть отвергнута.

Как позже в ходе осады Пскова выяснилось, запасы пороха в королевской армии были явно недостаточны.

«Повесть о прихожении короля…» рассказывает, что король приказал расположить свой лагерь у церкви Николая Чудотворца на Любятове; поставлены были уже многие шатры, когда, по приказанию псковских воевод, ночью была открыта стрельба (днем, дабы ввести противника в заблуждение и породить у него ощущение безопасности, велено было не стрелять), так что многие знатные паны были убиты; наутро шатры исчезли.

Дата проведения траншей заимствована нами у Пиотровского, а расположение их — у Гейденштейна, чьи сведения подтверждаются «Повестью о прихожении короля…».

Так утверждает Пиотровский. Из рассказа Гейденштейна следует, что первыми ворвались в город поляки.

«Повесть о прихожении короля…» говорит об этом следующее: «Еще же к тому государевы бояре и воиводы повелеша под Свиную ту башню поднести много зелья и зажещи е. Тогда все те высокогорделивыи королевские приближныя дворяне, якоже у короля выпрашалися напред во Псков град внити, и короля стрести, и государевых бояр и воивод связаных перед короля привести, по них речем в первой похвале, от связаных руских бояр и воивод Божиим промыслом первыя литовские люди со псковьскою каменною стеною Свиныя башни вкупе смесившеся и своими телесы яко другую башню подо Псковом соградиша». Из этих непонятных выражений Карамзин вывел заключение, что Свинусская башня была взорвана на воздух и «ров наполнился трупами немцев, венгров, ляхов». (Вот перевод на современный русский языка приведенных автором «непонятных выражений»: «Кроме того, государевы бояре и воеводы повелели заложить под Свиную башню много пороха и взорвать ее. Тогда все те высокогорделивые дворяне, приближенные короля, которые у короля выпрашивались войти первыми в град Псков, чтобы встретить короля и привести к королю связанными государевых бояр и воевод (об этом мы говорили, рассказывая о их первой похвальбе), от руки тех “связанных русских бояр и воевод” по промыслу Божьему эти первые литовские воины смешались с псковской каменной стеной в Свиной башне и из своих тел под Псковом другую башню сложили». Таким образом, заключение Карамзина абсолютно верно: поляки, бывшие в Свинусской башне, судя по всему, погибли под ее обломками. — Прим. ред.)

Гейденштейн выражается очень осторожно: «В этот день погибло из польской знати более 40 человек, у венгров не меньшее число». Русские источники увеличивают число погибших воинов Батория до 5–7 тысяч человек. Карамзин говорит об этом так: «Неприятелей легло около пяти тысяч, более восьмидесяти сановников, и в числе их Бекези (то есть Бекеш), полководец венгерский, отменно уважаемый, любимый Стефаном, который с досады (не ясно, вследствие ли смерти этого любимца, или вообще вследствие неудачи) заключился в шатре и не хотел видеть воевод своих, обещавших ужинать с ним в замке Псковском». Все это говорится на основании слов «Повести о прихожении короля…». Но этому риторическому произведению можно доверять с большой осторожностью. Ведь она же рассказывает, что в лагере Батория были паньи, которые оплакивали своих мужей (!).

Сам Баторий объяснял неудачу штурма крутым и высоким спуском из пролома.

Так говорит Пиотровский. Карамзин же, основываясь на тексте «Повести о прихожении короля…», утверждает, что король на другой день велел делать подкопы, стрелять в крепость день и ночь и готовиться к новым приступам.

Так говорится в «Дневнике последнего похода Стефана Батория на Россию», который велся в его канцелярии. По Гейденштейну, Замойский приказал соединить несколько лодок между собой цепями, пропущенными через крючья, вбитые в лодки, и поставить один ряд лодок поближе к городу, другой выше по течению; после прохода неприятельских судов мимо первого ряда лодки обоих рядов должны были вытянуться поперек реки и таким образом преградить неприятельским судам и отступление, и движение вперед.

«Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию» называет воевод: Яков Безобразов и Иван Офукомеев. Согласно Пиотровскому, взято было пленных 150 человек, по Гейденштейну — 200.

Еще раз заметим, что Карамзин описывает осаду так, как будто армия Батория стреляла беспрестанно; это ошибка.

Рассказ об экспедиции Хвостова составлен нами на основании Гейденштейна и Пиотровского. Гейденштейн говорит, что большая часть воинов Хвостова была взята в плен. Вследствие этого можно подумать, что число пленных было весьма значительно, так как историк определяет численность отряда в 300 человек (согласно Пиотровскому — 500); между тем, по словам Пиотровского, захвачено было в плен только 15 стрельцов, спрятавшихся в тростниках на берегу озера.

Так передает эти события Пиотровский. Гейденштейн говорит о 150 убитых и 60 пленных; он решительно утверждает, что остальные московиты, около 300 человек под командой Мясоедова, все‑таки попали в город. Но Пиотровский, кроме того, сообщает, что 16 октября солдатами Батория были перехвачены письма из Пскова к Мясоедову с предложением попытаться снова проникнуть в город. Следовательно, сообщение Гейденштейна неверно.

Поэт Я. Кохановский, давший в своей поэме подробный отчет об экспедиции Радзивилла, и поэт Ф. Градовский называют в своих сочинениях монастырь Покровским. Такого монастыря в окрестностях Торопца нет.

Гейденштейн говорит, что польский отряд был завлечен врагами к каким‑то мостам, около которых сидели в засаде пищальники, и потерял несколько человек. После этого поляки сошли с коней, оттеснили московитов от моста и обратили их в бегство; во время погони в плен были взяты несколько человек. Кохановский утверждает, что в этом бою погибло 3000 московитов; согласно Градовскому, среди них был московский воевода Барятинский, а другой воевода, Ноздреватый, бежал.

По словам Карамзина, здесь было собрано около 15000 русских.

По Гейденштейну, Радзивилл шел берегом реки Лучесы, через Борисов и Урдому (деревня в Ржевском уезде на берегу речки того же названия). Градовский весьма подробно, яркими красками описывает осаду и взятие «города» Урдомы. Проф. Васильевский пришел к заключению, что усердный поэт, желая увеличить славу своего патрона Радзивилла, прибегнул, по-видимому, за недостатком действительных фактов к выдумке. С этим мнением нельзя согласиться. Что панегирист преувеличил сильно подвиги своего героя, это совершенно естественно, но он не мог передавать небылиц. Поэма — в этом нельзя сомневаться — была поднесена Радзивиллу и, вероятно, прочтена им; экземпляр поэмы сохраняется до сих пор в Несвижской библиотеке; воспетый герой мог бы принять выдумки о взятии крепости Урдомы за оскорбление для себя, и панегирист не достиг бы своей цели. Что под Урдомой должна была произойти по крайней мере схватка, убеждает нас Кохановский, говорящий, что, когда Радзивилл шел через Урдому, к нему привели много детей боярских, захваченных в плен при сожжении Ржева; тут, впрочем, надо сказать, что поэт, вероятно, имел в виду не сам Ржев, а окрестности этого города, ибо город уцелел, так как в нем находилось многочисленное московское войско.

О намерении Ивана бежать из Старицы пишет Гейденштейн со слов Поссевино; об отправлении жены и сыновей сообщают бывший в войске Батория польский историк и дипломат Й. Бельский, Градовский и Кохановский.

Гейденштейн называет Мурзу стольником, Градовский и Кохановский — постельничим.

Итальянец Симон Дженга, находившийся армии Батория под Псковом, так писал об этом к своему другу Велизарию Винта, секретарю великого герцога Тосканского: «Если бы трокский каштелян был так же смел, как смоленский воевода (такой титул носил, как известно, Филон Кмита), если бы они переправились через реку, внезапно напали на него (то есть Ивана) и воспользовались страшным замешательством, в каком он находился, потеряв положительно голову, он попал бы в их руки». Гейденштейн говорит об этом в неопределенных выражениях: «и вот, когда нашим представлялась возможность совершить достопамятный подвиг, если бы они подошли к Старице, они вернулись назад…»

По словам Кохановского, в Оковцах (деревня в 25 верстах от Селижарова) сожжена была церковь Богородицы, в Селижарове предано огню 30 церквей (то же и у Градовского). Селижарово было уничтожено, согласно Градовскому, 28 августа.

По Градовскому, литовцы были 29 августа около Торопца, откуда вышел им навстречу неприятельский отряд в 1000 «бояр» (у Кохановского — 300 всадников), из которых 300 были убиты.

Численность московского отряда дана по Кохановскому. Гейденштейн пишет, что московиты устроили два заслона против казаков, служащих в отряде Радзивилла. Первый заслон был разбит людьми Радзивилла, и именно тогда попал в плен князь Оболенский с несколькими боярами. О численности русского отряда Гейденштейн не упоминает.

Тура — крупная деревянная конструкция, с верхней площадки которой велась стрельба по противнику.

Второй приступ происходил 14 ноября. «Повесть о прихожении короля…» приписывает победоносное отражение врага чуду. Если принять во внимание, что осада Пскова шла неудачно главным образом потому, что у Батория не хватало пороха, надо прийти к выводу, что и отряд, осаждавший Печерский монастырь, располагал его незначительным количеством, а потому обстреливать монастырь так, как это следовало для достижения успеха, не был в состоянии.

Замойский даже отправил в монастырь икону, изображавшую Благовещение, полученную им, по его словам, из Иерусалима.

Гейденштейн говорит, что Замойский употребил при этом следующую хитрость: он приказал одному всаднику приблизиться к месту, где была устроена псковитянами засада, и те, думая, что приближается целый отряд, дали залп, но выстрелили в пустое пространство, а затем, не имея больше пороха и пуль, вынуждены были спасаться бегством.

По словам Гейденштейна, почти треть солдат страдала от лихорадки, но умирали от нее немногие. Иное говорит Пиотровский: по его сообщению, под конец кампании значительная часть войска вымерла, а третья часть оставшихся лежала больная.

Заимствуем описание этого дела из письма, написанного Замойским королю в тот же день, когда произошла эта стычка, то есть 4 января 1582 года.

Гейденштейн утверждает, что Замойский сам предложил им похоронить убитых.

По словам Гейденштейна, это Шуйский вызвал Замойского на поединок, но когда тот явился на условленное место, то Шуйского там не застал.

Гейденштейн утверждает, что «царь обещал свою помощь христианству против турок, жаловался на обиды, наносимые ему королем, и даже, говорят, тайно просил, чтобы папа склонил его к миру; во всяком случае, самими своими жалобами он довольно ясно обнаружил свое желание, чтобы папа взял на себя посредничество». Русский историк Ф. И. Успенский считает, что на посольство Шевригина в Рим нельзя смотреть как «на униженное стучанье в дверь римского епископа с просьбой о помощи». Но с этим мнением нельзя согласиться, так как само московское правительство свидетельствует, что оно в Рим обращалось именно за помощью, «по нужде».

Задержка произошла, может быть, и потому, что Иван некоторое время надеялся на отступление Батория от Пскова.

Историк иезуит П. Пирлинг утверждает, что последнее слово при ведении переговоров принадлежало королю и что вследствие этого переговоры затягивались, ибо Замойскому приходилось сноситься с королем, который находился в это время в Литве. Но Замойский только извещал короля о ходе переговоров и инструкций не просил, ибо этими неограниченными инструкциями он располагал.

Вопреки взглядам Карамзина и Соловьева, утверждавших, что Поссевино склонялся на сторону Батория, новейшие исследователи считают папского легата посредником беспристрастным.

Позже Иван прислал им другую верительную грамоту, дававшую «полную науку».

Это утверждение мы основываем на письме Поссевино к Замойскому, в котором легат посылает список ливонских городов, требуемых московскими послами.

Гейденштейн добавляет еще одну причину, вследствие которой Баторий желал распространить свой мирный договор с московским царем и на шведского короля. Он пишет, что свою роль сыграла жена Батория королева Анна Ягеллонка, чья родная сестра Катерина Ягеллонка была женой шведского короля Юхана III. Якобы Анна вымолила у мужа обещание включить замирение Москвы со шведским королем в условия договора с Иваном.

Об этом пишет историк А. Старчевский. Очевидно, речь здесь идет о гонце Юрии Пузикове. Как пишет Пиотровский, он ехал по пути к Порхову, где повстречался с отрядом под предводительством ротмистра Гродзецкого. Поведение гонца, заявившего, что едет к папскому послу, но едущего не той дорогой, какой следовало ехать, показалось польскому ротмистру подозрительным, тем более что один из слуг Пузикова при виде поляков убежал в лес. Тогда Гродзецкий арестовал московского гонца и отвез его к Замойскому, который приказал Пузикова допросить и затем отправить его в Запольский Ям. С московским гонцом было 11 человек; четверо из них убежали; остальные, вероятно, были убиты солдатами Гродзецкого.

За исключением православного Гарабурды, но и он, когда дошло до дела, скрепил мирный договор присягой по католическому обряду.

П. Пирлинг, следуя рассказу самого Поссевино, изображает роль его в этом вопросе неверно. По словам историка, спор затеян был послами Батория, а Поссевино скромно ждал его окончания. В действительности же более всего шумел и раздражался папский легат, так что князь Збаражский заметил по этому поводу, что Бог обратил Поссевино против московитов.

Цитируем по работе Ф. И. Успенского «Переговоры о мире». Пирлинг сомневается в правдивости описанной ситуации. По его словам, в интересах послов было представить себя жертвами необходимости, чтобы избежать гнева грозного царя. Возможно, прибавляет историк, что Поссевино считал необходимым прибегнуть к решительному действию, симулировать гнев и таким образом сломить сопротивление. Но замечания эти, по нашему мнению, неосновательны. Припомним жалобу московских послов на дурное с ними обращение и поверим их рассказу.

Гейденштейн говорит, что Замойский сам приказал передать русским Остров с той целью, чтобы узнать их намерения и вместе с тем выказать им свое доверие. Сообщение это находится в противоречии со словами самого Замойского.

Гейденштейн говорит, что Замойский проник в Новгородок Ливонский хитростью. Он приблизился к крепости с отрядом человек в 60; на воротах спросили, кто идет; ему ответили: сотник; тогда он впустил отряд в город. Явившийся сюда русский воевода Петр Волынский, узнав брацлавского воеводу, с которым он познакомился, присутствуя при переговорах в Запольском Яме, стал упрекать коменданта крепости в том, что он вместо сотника впустил воеводу, не подозревая, что в городе уже находится сам Замойский. Узнав об этом от брацлавского воеводы, он пришел в сильное смущение и на требование Замойского сдать крепость стал отговариваться недостатком подвод. Из этого рассказа Гейденштейна нельзя понять, зачем Замойский прибег к подобной хитрости. Ведь одно появление армии гетмана под городом подействовало бы, несомненно, достаточно внушительно, и в уловках не было бы надобности. Если дело происходило так, как рассказывает Гейденштейн, то надо предположить, что желание явиться в город как бы невзначай было простым капризом со стороны Замойского.

По словам очевидца, господство Ивана тяжело отозвалось на благосостоянии Дерпта; были разрушены гробницы католических епископов; многие каменные дома лежали в развалинах; одна из католических церквей обращена была в амбар. По рассказу Гейденштейна, русские, уходя из города, пытались поджечь его, но неудачно — огонь был потушен вовремя солдатами Замойского. Он рассказывает также о попытке взорвать при помощи пороховых мин замок, в котором Замойский остановился: это было сделано, вероятно, в отмщение за адскую машину, посланную князю Шуйскому.

Баторий принес присягу прямо во время сейма; как это происходило, подробно описал Гейденштейн.