История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) - страница 120
Я-то хорошо помнила похожие обертки. После советско-финской войны в Ленинграде продавали финские конфеты, не похожие на наши. Особенно мне нравились ириски, маленькие, квадратные, мягкие и очень вкусные. А теперь мы с Гориком стояли рядом, спиной к кирпичной стене. Мы даже не колебались: взять или не взять – это было невозможно, так же, как прыгнуть выше себя. Не-воз-мож-но!
Из подвалов медленно выходили люди с небольшими узелками и разбредались по домам. Парадное нашего дома было открыто, кто-то ночью побывал у нас. Пропал мой пупс, папин подарок. Потом я увижу свою игрушку на подоконнике одного дома, пупс будет сидеть и грустно смотреть на меня своими раскосыми глазами; за спиной – тюлевая занавеска. Я буду долго стоять и смотреть на игрушку. Словно прощаясь. В следующий раз его уже здесь не будет.
Громкий стук парадного, тяжелые размеренные шаги, мы еще не успели раздеться, дверь распахивается – на пороге два немца, в касках, с автоматами. Мы стоим растерянной и испуганной кучкой, трое взрослых и четверо детей. Впереди бабушка с белыми пышными волосами, с темно-карими глазами, орлиным носом, в руках – альбом с фотографиями…
Двое немцев глядят на нас. Вдруг один вскидывает палец в сторону бабушки:
– Юда?
Испугались все и сразу. А почему? Ведь ничего не знали. Никто об этом не говорил. Это потом, через несколько дней, жена зубного врача Красильщикова придет на базар в большом платке поверх пальто, скрывающем две желтые звезды на груди и спине…
– Юда?
– Нет! Нет! Наша мама, – тетя Леля пытается сказать что-то по-немецки.
– Коммунист?
И опять испуганно:
– Нет, нет!
– Воеват? Фронт?
– Мой муж, – сказала тетя Леля, медленно подбирая немецкие слова, – в тюрьме.
– В тюрьме, – кивала головой бабушка.
Тетя Леля сделала из пальцев решетку – для ясности. Теперь один немец уже стоял спиной к окну и разглядывал тетю Лелю, другой по-прежнему у двери, а она – рядом с тем самым шкафом, на который вешала три года тому назад окорок для Константина Герасимовича. Немец, говоривший с тетей Лелей, кивнул.
– Шнель, – указал он на маму. – Шнель, шнель!
– Куда? Что? – заметались бабушка и тетя Леля.
– Картошка, – сказал немец. – Помогат.
– Ах, картошка, – фальшиво засмеялась тетя Леля и бросилась на кухню.
– Картошка, – повторил немец, показывая, что надо чистить картошку.
Тетя Леля, взглянув на маму, вынула нож из ящика. Мама взяла меня за руку.
– Ты с Ингочкой? Куда?
– Вместе, – сказала мама.
– Вера, возьми нож, – сказала тетя Леля.
– Вера, Ингу оставь! – крикнула бабушка, но мама покачала головой. Они переглянулись с тетей Лелей, и мы, спотыкаясь, пошли по лестнице.
Двор бывшей милиции был заполнен немцами, около распахнутых настежь ворот стояла бочка с холодной водой и мешок картошки. Около бочки стояли еще несколько женщин. Я почувствовала, как мама успокоилась. Мама чистила красными замерзшими руками картошку, споласкивала в бочке и кидала в котел. Я стояла рядом. Раздалось несколько взрывов.
– Наши стреляют, – сказала одна из женщин. – Обидно будет умереть от наших снарядов, – и она засмеялась.
– Ребенка бы отпустила, – сказала другая.
– Нет, – мама качнула головой, – вместе, вместе.
– И то правда, – отозвалась первая.
Я загадала: если досчитаю до тридцати и взрывов не будет, то мы останемся живы. Я считала быстро и успела. Взрывов не было. Потом раза два где-то грохнуло, и все смолкло.
Что запомнилось из той поздней осени и зимы?
Мама забыла, что она красавица (впрочем, она не очень-то об этом и помнила) из Ленинграда, забыла, что муж – кандидат медицинских наук, все забыла… В калошах, в старой юбке, в ватнике, с головой, повязанной по-деревенски платком, вместе с Таткой она целые дни ходила по полям и собирала неубранную картошку, фасоль, горох, гречку… Тогда мама очень сдружилась с Таткой, я не ревновала, понимала – теперь не до ревности и все мы, семь человек, одно целое.
Однажды притащили два мешка фасолевых стручков. Тетя Леля радостно охнула и посторонилась, когда мама с Таткой ввалились в кухню.
