– Еще? – спросила я, и он улыбнулся.
– И сделай двойной, – старый смешок. – Один для тебя.
Я принесла второй стакан.
– Ну вот, – сказала я, поставив его бурбон и беря сигарету. Было почти девять.
Он машинально поднес мне огонь. Прощай, подумала я, когда сигарета с шипением загорелась. Он взмахнул зажигалкой, закрывая ее, и улыбнулся.
– Я на днях видел миссис Платт, – сказала я. – Мать Уильяма.
Казалось, он слегка вздрогнул.
– Да?
– Аннабель открывает магазин на Мэйден-лейн.
– В центре города, – раздумчиво сказал он, отхлебывая. – Значит, они могут позволить себе такие дикие вещи.
– Должно быть, ей отец помогает. А Уильям ее подменит, когда родится ребенок.
Он засмеялся, и я спросила, что тут смешного.
– Да ничего. Мужчины помогают женщинам вести бизнес.
– Это новый мир.
– Точно.
В девять тридцать по радио начался Граучо. Муж сидел неподвижно, смотрел перед собой, словно портрет героя войны. На секунду радио замолкло, и я услышала, как в его стакане звенит лед. Я посмотрела – его рука дрожала. Поймала его взгляд и увидела ошеломляющую боль.
Должно быть, в тот вечер ему было чудовищно тяжело. Я уверена, что в своем хрупком смещенном сердце – а оно в некотором смысле существовало – он наконец почувствовал всю тяжесть того, что сделал. Ведь в известной мере это сделали не мы, это сделал он. Он был тем, чего от него хотел каждый: был мужем, флиртовал, был прекрасным созданием, был любовником. Он угождал всем нам, милостиво одаривая улыбкой, и тем самым пытал каждого из нас, когда улыбка предназначалась не нам. Красоте прощается все, кроме отсутствия в нашей жизни, и усилие ответить взаимностью на все любови сразу, должно быть, сломало его. Как виделось мне, он выбирал одну любовь – самую громкую, самую чистую, – и, выбрав Базза, чувствовал, что остальные рушатся. И моя, и Аннабель, и всех, кого он встречал на улице. Он не мог вечно держать их все на весу. Думать, что он сможет, было ребячеством, по-детски жестоким. Вот что я увидела в его глазах: взгляд мужчины, вынужденного наконец попрощаться с возможностями юности. Понять, чего хочет сердце. По взгляду, полному боли, я поняла, что он искренне горюет.
Каково живется мужчинам? Даже сейчас я не могу сказать. Они должны держать на плечах мир и не показывать усталости. Непрестанно притворяться: сильным, мудрым, добрым, верным. Но никто на самом деле не силен, не мудр, не добр и не верен. Получается, что каждый притворяется таковым, как может.
Граучо закончился, аплодисменты потонули в белом шуме. Холланд потянулся выключить радио.
– Наверное, пора ложиться, – прошептал он.
– Видимо, так.
– Я жутко устал. Правда, – сказал он и повернулся ко мне: – Перли?
– Что такое?
Он долго смотрел мне в глаза, ничего не говоря, – он не умел говорить такие слова, – но по его лицу я поняла, что он имел в виду. То, что мы никогда не обсуждали, то, что он, возможно, хотел сказать во время воздушной тревоги и упустил шанс, и вот наступил самый последний шанс, другого не будет: «Скажи мне, этого ли ты хочешь».
Мне еще не было тридцати. И вот что, как мне казалось, было хуже всего: что больше никто не будет знать меня молодой. Для любого мужчины, которого встречу, я всегда буду как сейчас или старше. Никто не будет сидеть и вспоминать, какая я была юная и хрупкая в восемнадцать, когда сидела у его постели и читала ему в темноте, а внизу звучало пианино, и потом, в двадцать один, как я придерживала на ветру лацкан пальто и придержала язык, когда красивый мужчина назвал меня чужим именем. Мне будет не хватать – и я поняла это только тогда, под взглядом его карих глаз, – того, что неизменно, незаменимо. Я не встречу другого мужчину, который знал бы мою мать, помнил бы ее неукротимые волосы, резкий кентуккский акцент, надтреснутый от гнева голос. Она уже мертва, и никакой мужчина не сможет с ней познакомиться. Этого будет не хватать. Я никогда и нигде не встречу того, кто видел, как я рыдаю от злости и недосыпа в первые месяцы после рождения Сыночка, кто видел его первые шаги или слушал его бессмысленную болтовню. Он уже мальчик. Никто уже не узнает его младенцем. Этого тоже не будет. Я не просто останусь одна в настоящем – я останусь одна и в прошлом, в моих воспоминаниях. Потому что они были частью его, Холланда, моего мужа. И через час эту часть меня отрубят, как хвост. Отныне я буду словно путешественник из дальних земель, где никто не был и о которых никто не слышал, иммигрант из исчезнувшей страны – моей юности.
