Нет, Холланд, я этого не хотела. Уже поздно спрашивать, если ты сейчас делаешь именно это. Я не скажу. Хотела я тебя, но не того, каким всегда тебя знала. Не мальчика в комнате, нет, не солдата на пляже, забывшего мое имя. На этом не проживешь. Когда пришло наводнение и стерло все с лица земли, недостаточно восстановить все как было. Тебя – как ты был. Девушкой я жила в твоей жизни, как женщина в пустом доме, где, по слухам, в стенах замуровано сокровище. Мне довольно было и мечтать о нем, но, когда стены рухнули, когда комнаты засыпало штукатуркой, я не смогла там больше жить. Я не то чтобы жалела, что когда-то рискнула, – для чего еще нужна жизнь? – но я не хотела быть мечтательницей, хранительницей, укрытием. Мир будет меняться, я это чувствовала. Я еще молода. Я буду меняться вместе с ним.
Я не ответила. Вместо этого помыла бокалы, убрала бурбон. Пошла в спальню и тут повернулась и сказала: «Прощай».
Он посмотрел на меня так, словно услышал что-то другое. Я никогда не узнаю, что ему послышалось, не узнаю, потому что он уже умер, а я-то всего лишь хотела сказать: «Спокойной ночи», но в тот момент показалось, что еще минута невысказанности будет для наших жизней лишней. Казалось, что мы сейчас сможем высказать все, о чем не говорили. Что он встанет и скажет: «Сегодня я сбегу с любовником», а я сложу руки на груди и скажу: «Завтра я попробую жить одна», и мы уставимся друг на друга, выбеленные светом из коридора, и казалось возможным, что мы друг друга ударим, что примемся рыдать и бить друг друга за то, что наделали, что брали без спроса – завтраки в молчании, ужины с улыбками, бессчетные часы наших жизней, – не больше и не меньше, чем брак.
Но Холланд не заговорил. Он полез за спичками в нагрудный карман, а затем посмотрел на меня со странным выражением лица. Глаза расширились, а края рта опустились, словно его забыли под дождем, и вопреки всему мне вдруг захотелось подбежать к нему и утешить.
Слышал ли он, что я сказала? Я уже не узнаю. Он просто тихо ответил: «Спокойной ночи», улыбнулся и ушел к себе.
Дверь со щелчком закрылась, я услышала звук замка. Я ушла в свою комнату, пропахшую пролитыми духами, и смотрела, как Лайл лежит на своей овечьей шкуре. Все огни в доме были погашены. И наступила тишина.
В десять пятнадцать я приняла таблетку, она срубила меня, как топор.
* * *
Однажды в моем детстве Грин-ривер затопила наш город. На здании суда есть метка с гравировкой «1935», она отмечает уровень воды, поднявшейся выше роста взрослого мужчины. Я помню, что вершины яблонь поднимались из воды, как зеленые острова, а ветки клонились от плавучих плодов. Помню, как напугались родители. Мы сидели в темноте, а мимо неслась вода. А я была маленькая. Я не знала, что это когда-нибудь кончится. Думала – наверное, мы теперь так и будем жить. Вот что мне приснилось под действием той таблетки. Я была в нашем старом доме, с родителями, а вода прибывала и билась о крыльцо, зеленые яблоки проплывали мимо, как планеты. Но в моем сне мы стояли и не знали, что делать. «Заприте окна!» – повторяла я, а они в страхе смотрели на меня и не двигались с места. Старики. А вода поднималась все выше, уже до лодыжек, темная, вязкая. «Что нам делать? – все спрашивали они. – Что нам делать?» Я знала, кто-то когда-то мне сказал. Как выжить в наводнение? То ли надо броситься в воду, сев на что-то плавучее, каждый на своем столе или ящике. То ли надо всем вместе забиться на чердак. Я не могла вспомнить. Одно было правильно, другое категорически неправильно. Словно в школе на контрольной, от которой зависит все. А вода все прибывала. «Что нам делать?» – взмолилась мама. И тут я вспомнила. Я сказала ей, и во сне, как только я ей сказала и ее старое лицо расплылось в улыбке, – почему-то я услышала, как говорю, очень четко, словно бы и не во сне: «Как я могла настолько неправильно все понять?»
* * *
Наутро меня разбудил львиный рык – рядом был зоопарк. Я долго лежала в постели. Господи, думала я. На потолке менялся свет, словно переворачивались страницы в книге, белые, неисписанные страницы. Думаю, я все еще была под действием таблетки. Но все было тихим и ясным, как стекло, и я откуда-то знала, что если шевельнусь, то разобью его, и оно рассыплется вокруг яркими осколками. Так что я лежала как можно тише, словно в детской игре, и ждала подходящего момента, чтобы вскрыть новый день.
