На экране два узника играли в шахматы в уме. Прожекторы заливали плац светом, словно съемочную площадку, а в бараке с потолка свисали лампочки. Одна из них судорожно замигала и погасла. Узники уставились на нее, и охранник тоже, он некоторое время молчал, а потом заорал, что лампочка погасла.
– Ты глупости говоришь, – сказала я. – Ты же приехал не затем, чтобы увезти нас с Сыночком.
– Я готов.
– И будешь всю жизнь жалеть об этом. Ты отъедешь из города на милю и начнешь о нем думать. Ты ведь говорил, что так уже было. Ты хочешь искупить вину передо мной, но ты не сможешь любить его меньше. Я этого не понимаю, но вижу. То, что привело тебя сюда, не даст уехать. Ты можешь даже увезти нас куда-то, но рано или поздно, не знаю когда, ты нас бросишь и снова поедешь его искать. А мы останемся. И жизнь будет не легче, чем теперь.
– И Холланда возьмем.
На этих словах я громко вздохнула и попыталась рассмотреть его лицо в мерцающей темноте.
– Нет, Базз, я так не могу. Забирай то, за чем пришел, и оставь нас с Сыночком в покое. Слишком поздно.
С балкона засвистели: киномеханик поставил не ту катушку, и теперь на экране женщина из другого столетия с длинными светлыми косами и корзинкой на руке стояла на коленях возле озера и бросала траву в юношу. Он взял из ее корзинки клубничину, и она засмеялась самозабвенным юным смехом. Он страстно обнял ее и поцеловал, а дети на балконе пришли в неистовство и принялись швыряться попкорном. Девушка билась в его объятиях, сдаваясь, а затем и она, и ее любовник исчезли. Одобрительные крики сверху. Экран стал белым как снег, и мы с Баззом оказались в плену его сияния.
Тюрьма, сделанная целиком из света. Такого яркого, такого белого, что и помыслить нельзя о том, чтобы убежать в мерзлую тьму, которая тебя окружает. Тебя ничего не держит: вокруг жизни, вокруг брака нет ни стены, ни электрической изгороди. На самом деле ничто не мешает тебе спасти себя и сына. Только свет, но он парализует. Он выбеливает тебя, словно мороз. Идут годы. Вытолкнуть из такой тюрьмы может только ошибка – погаснет прожектор, перегорит лампочка, и ты на миг увидишь мир вокруг. На секунду ты приходишь в чувство, ты все видишь ясно, ты видишь, какой может быть жизнь. Вы смотрите друг другу в глаза, киваете и в припадке безумия перешагиваете границу.
Если Базз уедет, он вернется к тому же голоду, какой пережил несколько лет назад. Но вынеся что-то однажды, мы можем не вынести этого снова. Холостяцкая квартира, плита с одной конфоркой, альбом с фотографиями под кроватью, безобидное одинокое существование – он больше не сможет так жить. Все это привело его к моей двери, чтобы мир немножко свернул с пути, потому что поступить иначе – сесть и принять жизнь, которая тебе досталась, – было невыносимо. Он хотел угодить, хотел жить такой жизнью, но не мог. Он не сделал шага вперед. Так что мир дал ему сдачи – или нет, не дал. Он не сделал вообще ничего. Он продолжил вращаться, прекрасный, как всегда, и молча на него смотрел. «Им было не надо, – ответил он как-то на мой вопрос, били ли пленников. – Мы сами справлялись».
Фильм возобновился. Дрожащий узник пытался разжечь в бараке костер. Базз покосился на меня, и расстояние между нами показалось широким, как проход в церкви. Он не мог попросить о том, чего хотел, – чтобы я обещала остаться с ним, чтобы был хоть кто-то, если не Холланд, то я, ведь если не я, то вернется безумие одиночества. А этого он не вынесет.
– Слишком поздно, – сказала я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом и кивнул. Его лицо выражало благодарность и любовь. Затем произошло странное кинематографическое чудо. Офицер на экране стал повторять действия Базза: встал, взял головной убор и вышел из двери, которая, распахнувшись подобно двери кинотеатра, впустила удивительную слепящую боль солнечного дня.
* * *
Лишь много позже, узнав его историю до конца, я полностью поняла, что он имел в виду, сказав: «Я могу уехать». Жизнь в одиночестве, к которой он мог бы вернуться. Историю своей боли, которую он мне в конце концов рассказал. Я сказала, что боль многое проясняет и иногда без нее не получается разрушить одиночество. Открыть ненадолго окошко, выглянуть из самого себя в чью-то другую жизнь.
