Спустя месяц после учебной воздушной тревоги туман выпустил город из объятий, и солнце стало проникать до самого Панхандла, а потом до стадиона Кезар и наконец до Аутсайд-лэндс. Сан-Франциско – город не для двадцатого века, его промозглость хороша для женщин в кринолинах из конского волоса и мужчин в шерстяных сюртуках, а не для современной моды с голыми ногами и шеями. И мы все повалили на улицы греться на солнышке, как дети, пользующиеся хорошим настроением родителей, и в некоторые из этих дней, гуляя с Сыночком у океана, я начинала думать о Лайле.
Кто знает, какой безумный шепот слышит животное ночами, пока наконец, беснуясь от сирен, оно не подкапывает песчаную землю на заднем дворе и не выбирается, извиваясь, на свободу? Куда он побежал? К океану, наверное. Каждый запах, каждый след должен был привести его к океану.
Я представляла, как он перебегает Грейт-хайвэй, где грохочут грузовики, освещенную на каждом углу ярким красным самоцветом, и устремляется к Тихому океану, в пески. Бежит прямо в воду – его порода любит воду, – бесцельно бросается на пену, вывалив язык, и лишь инстинкт подсказывает ему, что тут делать. А покончив с этим, он мог пойти домой. Но по какой-то важной причине он забыл свой дом – забыл меня, Холланда и Сыночка, лучшего своего друга, и своих союзников (миску, поводок и компанию синих резиновых мячей), и своих врагов (почтальона, железную дорогу, демонический черный телефон), – и теперь скитался по свету без компаса.
Парк «Золотые ворота» – вот куда он, без сомнения, побежал потом. В тюльпановый сад, где туристы роняют недоеденные сэндвичи с яичным салатом и раскрошенные в труху конфеты «Некко Уэйферс», на поле для гольфа с дорожками пролитого виски и стариками, которые тихо мочатся в кустах, прежде чем крикнуть: «Нашел!» Вот он бежит вприпрыжку, хлопая ушами на ветру, и только три далеких гольфиста, приставив ладони козырьками ко лбу, наблюдают, как он золотистой молнией пересекает зеленое поле, улыбается собачьей улыбкой и ничего, ничего не помнит о нас. Ничего не помнит о ботинках, носках и конфузах на ковре. Парковые белки, суетливые, как бухгалтеры, и синие цапли, изображающие статуи в илистом пруду, а иногда и пролетающий над головой ястреб, навостривший глаз на нерасторопную мышь. А может быть, на Лайла. Возможно, домашние кошки, сбежавшие от хозяев, сидят в засаде среди рододендронов, а также ящерицы, и змеи, и кролики, может быть, целыми колониями живут под газонами для игры в боулз, или прячутся днем в Чайном саду, а по ночам выходят подъедать крошки от печенья. Балованные любимцы, разорвавшие свои цепи, блуждают по Аутсайд-лэндс. Живут скопом, в парке, одичало, охотятся стаями при растущей луне. Случайная частота в звуке сирены разбудила в них какой-то ген, и под ребрами вспыхнуло пламя, освободившее их, – ибо что может быть большей свободой, чем забыть свой дом?
* * *
Базз на неделю уехал, а в новостях рассказывали почти исключительно про последние содрогания войны и про скорую казнь Розенбергов. Все считали, что Верховный суд откажет им в последней апелляции, и их смерть казалась делом решенным. Хорошо помню портрет Эйзенхауэра (отказавшего им в помиловании) с широкой улыбкой, где газетный карикатурист заменил каждый зуб крошечным электрическим стулом. Но в моем районе ни одна душа не сомневалась ни в вине Розенбергов, ни в том, что их пристенный столик был сделан специально для фотографирования документов, а не куплен в «Мэйсиз», чтобы поставить на него телефон, ни в судебной системе, которая их судила и приговорила, ни в суде высшей инстанции, который не стал рассматривать их апелляцию. И в Сансет не спорили за и против казни – такие разговоры велись к востоку от нас, в Норт-бич или даже среди чернокожих коммунистов в Филморе, с которыми мы не были знакомы, – нет, в нашей части города царило предрассветное возбуждение толпы, собравшейся любоваться повешением, прихватив корзинки для пикника.
Когда мы снова встретились в Плейленде, я сказала Баззу, что выполнила его просьбу. Кажется, он испугался – приступ совести, – потом положил шляпу на волнолом и сказал:
