Поэтому я возвращаюсь туда, в некотором роде как паломник, — прежде всего, должен признать, ради самого себя, потому что всякий раз, когда я писал книгу или статью, которую называли «новаторской» и которая, надеюсь, была не поверхностной популяризацией, я это делал, чтобы зафиксировать собственные мысли, лучше понять что-то, дать себе отчёт, достаточно ли связны мои представления и выдерживают ли они перенесение на бумагу; я возвращаюсь туда и ради читателей — о них я думаю постоянно, когда пишу, и только они способны дать мне понять, ясно ли я понял нечто, ведь «кто ясно мыслит, ясно излагает», как сказал Буало; я бы хотел иметь обширную аудиторию — не из авторского тщеславия, но потому, что тема, которую я разрабатываю, достойна внимания.
История Ирана тесно связана со всемирной историей. Знать её необходимо любому историку, любому образованному человеку, где бы ни лежала сфера его интересов. Кто мог бы читать и понимать Библию, не зная о Вавилонском пленении и об освободительном указе Кира, «помазанника Яхве», по словам Второ-Исайи? Как можно изучать Грецию, игнорируя персидские войны, Геродота, рождённого иранским подданным, Александра и его завоевание мира? Кого мог бы оставить равнодушным приход магов[1], иранских царей-жрецов, к колыбели Христа? Кто посмел бы забыть, какое значение для Римской империи имела долгая борьба с парфянами и Сасанидами, которая вынуждала Рим перебрасывать легионы, ослабляя охрану границ на Рейне? Как бы мы воспринимали индийцев, если бы не знали, что индийский ислам, как минимум отчасти, возник под влиянием иранского? а разве куртуазная любовь нашего прекрасного средневековья зародилась не в стране катаров, до которой докатился последний отзвук того, что происходило в долинах Месопотамии? Подобные вопросы можно множить до бесконечности.
Наука об Иране не заняла место, какое бы ей полагалось, и иранский мир мы знаем очень поверхностно. Как будто на него накинули большое покрывало, сквозь которое просвечивают лишь отдельные огни: Сузы, Персеполь, Самарканд, Герат, Исфахан, Шираз, миниатюры, стихи... Все эти светочи должны были бы сверкать, им бы полагалось быть таким же яркими, как несравненная синева иранского неба, как его обширные пустыни из золотого песка, его обнажённые горы, его теология света, своды его храмов, облицованные лазурными изразцами, его исфаханские розы, его поэты с их «неподражаемой простотой», по выражению моего друга Шарля-Анри де Фушекура. Иран по-прежнему затянут дымкой. Для нас он теряется между средиземноморским и ближневосточным мирами, в разнородном скоплении исламских стран, хоть и там проявляет свою сильную индивидуальность.
Так было не всегда. Когда-то Иран чрезвычайно интересовал французов. Так было, когда Монтескье задал свой знаменитый вопрос «Как можно быть персом?», когда дядя Жан-Жака Руссо поехал умирать в Исфахан, а наш философ хотел выглядеть персом, одевшись армянином, когда Жан-Батист Тавернье (1605-1689) и Жан Шарден (1643-1713), позже рассказывали о своих путешествиях, когда, изумляясь сам, изумлял нас Пьер Лоти и когда в том же XIX в. Эдвард Фитцджеральд открывал для нас стихи Омара Хайяма. Иран с давних пор проник в самые глубины нашей души, ещё когда персидские ковры, одно из самых характерных его творений, лишали исключительного положения турецкие ковры, став важнейшим элементом нашего интерьера.
По стратегическому положению территория Ирана была транзитным путём, что неизбежно превращало страну в посредника, если не принимать во внимание морской путь, между Индией и Китаем с одной стороны, Ближним Востоком и Европой — с другой. Что только не прошло через Иран за тысячелетия! По этим землям, распространяясь на восток, продвигался буддизм, как и платоновская философия, вскормившая Фараби и Авиценну, как и греческое искусство, ставшее греко-буддийским. Иран долго сохранял почти исключительные права на торговлю шёлком; в Самарканде он длительное время сохранял монополию на производство бумаги, секрет которой похитили в Китае; он позаимствовал у индийцев и передал нам цифры, которые мы называем арабскими.
