После ареста большинства членов СПП в г. Лиде Розенбаум еще некоторое время оставался на воле, и только когда органам НКВД стали известны факты его сотрудничества с немецкой разведкой, было принято решение о его аресте. В собственноручных его показаниях от 28 декабря 1940 года об этом написано так: «Арестован я был с 1-го на 2-е ноября 1940 г. в райотделе НКВД в городе Лиде, а в Барановичи отвезен 2 ноября под вечер, где ночью со 2-го на 3-е ноября был посажен в камеру № 9 при следственной тюрьме Барановичского облотдела НКВД, сразу после допроса, на котором я подтвердил свои показания, данные мною начальнику райотдела НКВД в Лиде». В постановлении о его аресте от 4 ноября 1940 года по этому поводу было зафиксировано, что «Розенбаум достаточно изобличается в принадлежности к агентам немецкой разведки, в чем он сознался на допросе — 1 ноября 1940 г.». В постановлении об избрании меры пресечения в форме содержания под стражей написано, что «Розенбаум Э.Э. подозревается в преступлениях, предусмотренных статьей 68, п. «а», УК БССР». 5 ноября 1940 года сотрудники НКВД получили ордер для производства обыска и ареста гр-на Розенбаума Эдуарда Эдуардовича, проживающего в г. Лиде, ул. Гористая, 3». Некоторая разница в трактовке факта ареста Розенбаума (по срокам) и со стороны органов внутренних дел скорее отражала саму его процедуру, чем реальное состояние вещей.
После признания в своих связях с немецкой разведкой Розенбаум понял, что совершил грубый просчет, но как правильнее поступить в этой ситуации, он не знал. Свою полнейшую беспомощность в тот момент он отразил в собственноручных показаниях: «Сейчас не помню точно, какого именно дня, вернувшись с допроса, я заявил сидевшим со мной арестованным Морозу, Боберу, Колодинскому, Хиро, Демидовичу, Яроцкому и Кошкуревичу, что обвиняюсь в шпионаже и не знаю, как из этого дела выкрутиться, на что сокамерники мне сказали: «На следующем допросе откажитесь от своих показаний, признайте их ложными». Так я и поступил на следующем допросе, после чего мне было предъявлено обвинение по 68 статье и дано подписать постановление о содержании меня под стражей, а 1 9 ноября вечером я был отправлен в Минск, где нахожусь по сие время во внутренней тюрьме при НКВД БССР в камере для подследственных № 16. Колодзинский, Мороз, Бобер и Кошкуревич спровоцировали меня на отказ от ранее данных мною показаний в Лиде и Барановичах, что я необдуманно и сделал на следующем допросе. Сейчас же я хочу заявить, что данные мною показания в Лиде и Барановичах являются правильными, отражающими реальную действительность».
Сделанное признание достаточно убедительно отражает всю сложность тогдашнего психологического состояния Розенбаума: страх и растерянность в атмосфере приближавшейся расплаты за содеянное в буквальном смысле лишали его рассудка, вынуждали его бросаться в крайности. Подтверждением этому может служить агентурное сообщение источника «Морозова» (Мороз), переданное органам следствия 15 ноября 1940 года: «Когда в камеру № 9, в которой я находился, прибыл из Лиды старик по фамилии Розенбаум, то мы спросили у него, за что его сюда посадили. Так он первоначально ответил, что сам не знает за что, но потом, услышав, что мы разговариваем по-польски, спросил: «Вы поляки?». А мы ответили: «Да». После этого он приободрился и сказал: «Слава Богу, что хоть посадили между своих людей». Стал говорить ему, что сидим мы тут за партизанку, и что у меня забрали спрятанные 20 винтовок и 400 патронов. Все это он выслушал молча, а на другой день признался, что сидит за шпионаж в пользу немцев и поляков. Потом стал рассказывать, что он сын адмирала русского флота; отец его был немец, а мать — полька. Родители имели три имения: одно в Каменец-Подольской губернии в 1500 десятин, второе в Киевской губернии в 2500 десятин и третье — где-то в Латвии. Про себя говорил, что он до революции был капитаном русского флота, затем, чтобы спастись, служил красным, от них бежал к генералу Деникину, после чего уже служил в польской армии, на речном военном флоте. Около Мозыря, где были захвачены в плен советские пароходы, он собственноручно расстреливал большевиков. Мы спрашивали: «За что же вы пленных расстреливали?». А он: «Я эту сволочь не перевариваю. Мстил и буду мстить им до гроба своей жизни. Они, эти сволочи, как заняли наше имение, не только его грабили, но и заставляли мою мать голой танцевать перед ними, а брата, который был ксендзом, расстреляли. Но и я их наклал под Киевом на реке Днепре в 1919 и 1920 году. Тогда я хорошо посчитался с ними. Командором польской флотилии я служил до 1927 года, потом подался на эмеритуру, пенсия была хорошей (800 злотых). Одновременно служил против Советов и коммунизма в политразведке, а для отвода глаз — в ипотеке. В душе же я всегда был идейным народовцем. Когда пришли Советы, удрать из Лиды не успел и стал маскироваться, а 1 2 февраля 1940 года установил контакт с членом советско-германской смешанной комиссии, сказав, что хочу уехать к сыну, в Конго, через Германию, но такое право надо было заслужить, а потому согласился сотрудничать с немецкой разведкой. Я обещал немцам, что когда Германия будет организовывать польский легион для деятельности в Белоруссии и в тылах Красной Армии, то я смогу им быть полезным. Я стал давать немцам сведения о расположении и движении красных войск в городе Лиде. Вместе со мной хорошо работал один ксендз…». Фамилии этого ксендза я не запомнил. После рассказа Розенбаума все мы, сидевшие в 9-й камере (Колодинский, Кашкуевич, инженер из Барановичей, и Бобер — бывший офицер австрийской и польской армий) стали уговаривать его отказаться от шпионажа и сознаться лишь в том, что он был в прошлом царским и польским офицером». Источник «Морозов» приложил к своему донесению небольшой клочок бумаги, переданный ему Розенбаумом. На нем простым карандашом последний написал адрес своего сына от первого брака, проживавшего в Конго, наивно надеясь, вероятно, установить с ним связь. Ныне на этой бумажке можно прочесть лишь — «Конgo, Веlgie Elizaвеt willе…», далее следует что-то неразборчивое.
