Допустим, что в 1789 году, при самом возникновении страшного преобразования Франции, среди нас неожиданно появился бы горожанин (буржуа) XII века и прочел бы – если бы только умел читать – один из тех памфлетов, так сильно волновавшие умы, например памфлет Сиейса Qu’est-ce que le tiers? Глаза его с удивлением останавливаются на следующей фразе, составляющей сущность памфлета: «Среднее сословие – это французский народ, за исключением дворянства и духовенства». Какое впечатление произвела бы подобная фраза на ум этого человека? Думаете ли вы, что он понял бы ее? Нет, он не понял бы слов «французский народ», потому что они не представляют собою ни одного из известных, современных ему фактов; а если бы он и усвоил фразу, если бы он ясно представил себе эту власть, приписываемую среднему сословию над целым обществом, он, несомненно, пришел бы к такому убеждению, что эта мысль безумна и дерзка, потому что она в сильнейшей степени противоречила бы всем его идеям и чувствам.
Теперь, пусть этот удивленный горожанин пойдет за нами в одну из французских городских общин XVIII столетия – реймскую, бовескую, ланскую, нойонскую: им овладеет удивление совершенно другого рода. Он подходит к городу и не находит ни башен, ни валов, ни городской милиции (milica bourgeoise), одним словом, никакого средства к защите; все открыто, все предоставлено первому пришельцу, первому, кто захотел бы занять город. Горожанин беспокоится за безопасность общины, она кажется ему слабою, весьма плохо обеспеченною. Он входит в самый город, справляется о его положении, о порядке управления, об участи жителей. Ему говорят, что вне городских стен существует власть, которая облагает город податями по своему произволу, не спрашивая на то его согласия, которая созывает милицию и, также без ее согласия, посылает ее на войну. Ему говорят о должностных лицах города, о мэре, о членах городского совета, – и в то же время он узнает, что горожане не сами назначают их. Он слышит, что дела общины решаются не в ней самой, что ими, независимо от нее, издалека, управляет королевский чиновник, интендант. Но это еще не все: ему говорят, что жители лишены права собираться и обсуждать сообща свои общественные дела, что церковный колокол уже не сзывает их на площадь. Горожанин XII века не знает, что и думать об этих нововведениях. Пораженный, уничтоженный величием, значением, которое приписывает себе совокупность городских общин – среднее сословие, он в то же самое время находит во внутреннем быте городов такую слабость, зависимость, такое ничтожество, хуже которого он ничего не может себе представить. Он переходит от одного зрелища к другому, противоположному, видит буржуазию, с одной стороны, облеченною правами верховной власти, с другой – бессильною. Понять, согласить все эти противоречия он не мог бы без сильного умственного потрясения.
Попробуем теперь мы, горожане XIX века, перенестись в свою очередь в XII столетие; мы увидим подобное же, двойственное зрелище, только в обратном смысле. Каждый раз, когда мы будем рассматривать государство, правительство, дела высшего управления, общество в целом его составе, – мы не найдем буржуазии, не услышим о ней; она ни в чем не принимает участия, она лишена всякого значения. Но этого мало: если мы поинтересуемся узнать, что думают и говорят сами горожане об общих делах страны, как они смотрят на свои отношения к центральному правительству Франции, и тут мы найдем, что способ выражения их необыкновенно робок и унижен. Их прежние повелители, владельцы, от которых они силою исторгли свою свободу, обращаются с ними, по крайней мере на словах, с изумительною для нас надменностью, не возбуждающею в горожанах ни удивления, ни негодования.
Вступим теперь во внутренность городской общины, посмотрим, что делается там. Сцена изменяется; мы видим себя как бы в крепости, защищаемой вооруженными горожанами; эти горожане сами облагают себя податями, назначают своих должностных лиц, судят, наказывают, собираются для обсуждения своих дел; в этих собраниях принимают участие все городские жители. Города имеют свою милицию и ведут от своего имени войну со своим сеньором; одним словом, они управляются сами собою, пользуются правами верховной власти. Не тот ли же это контраст, который во Франции XVIII века так удивил горожанина XII века? Здесь произошла только перемена ролей. Здесь
