Лодейники сноровисто укладывали в объёмистые кожаные мешки драгоценные ткани и серебряные сосуды, срывали с икон золотые оклады, не брезговали и тяжёлыми кожаными свитками, испещрёнными греческими письменами, — и на такой товар в Киеве будет покупатель!
Грохоча подкованными сапогами по каменному полу, освещая себе дорогу смоляным факелом, Могута пробежал длинным тёмным коридором, заметил приоткрытую низкую дверцу и увидел прямо перед собой наспех набросанную груду всякого старья.
— Эге... — сказал себе Могута. — Похоже, тут что-то пытались спрятать!
Кликнув на подмогу пробегавшего мимо Арпила, Могута поднял крышку люка и посветил факелом вниз.
Он увидел юную деву, испуганно закрывшую лицо руками. Рядом с ней истово молилась настоятельница.
— Хватит славить своего Бога, пошли! — по-гречески крикнул женщинам Могута, и когда монахини покорно подошли к люку, боярин Могута увидел, что были они и не старыми и красивыми. — Эге, да за таких молодок любой хазарин по сто золотников даст! — уже по-русски сказал себе Могута. — Живо поднимайтесь наверх! — приказал он монахиням.
Умело связав черниц по рукам и ногам, Могута вскинул ту, которая была помоложе, на плечо, словно куль с мукой, и деловито отправился на берег, к лодьям.
Игуменья, беспрестанно причитая и вскрикивая, бежала следом за Могутой.
— Тебе чего? — грозно оборачиваясь, спросил Могута.
— Варвар, возьми лучше меня, но оставь эту деву!.. — взмолилась дородная гречанка. — Кара страшная ожидает того, кто похитит её... Эта дева — возлюбленная ромейского василевса Михаила!
— А вот и поглядим, какова возлюбленная у василевса! — довольно рассмеялся Могута.
— Бери что хочешь, только оставь её!..
— Так я и взял, чего хотел. Тут мне никто не указывал. И ты, ежели не желаешь, чтобы тебя мои молодцы повязали, вали отсюда подобру-поздорову, — с жалостью оглядывая монахиню, сказал Могута.
— В обитель мне возврата нет, — горестно вздохнула игуменья и полезла в лодью.
Послышался топот сапог, натужное пыхтение — то Арпил тащил по берегу сразу двух монахинь, а они изо всех сил отбивались от варвара худенькими кулачками.
— Все в сборе? — крикнул Могута, взбегая по мосткам на борт лодьи. — Если все на месте — отходим!..
Надёжа спрыгнул на берег, чтобы отвязать причальный канат, и увидел, как от монастыря со всех ног несётся ещё одна простоволосая монахиня и кричит:
— Параскева, Параскева!..
С борта лодьи ей ответил женский голос:
— Здесь я, Феофания, здесь...
Запыхавшаяся монахиня бесстрашно прыгнула в море, подбежала к лодье и уцепилась обеими руками за борт, продолжая истошно кричать:
— Параскева, Параскева!.. Не оставляй меня, не сносить мне головы!..
Лодейники переглянулись, дождались молчаливого кивка боярина Могуты и проворно втащили мокрую монахиню в лодью.
— А ну, навались на вёсла!.. Живо отходим... — с тревогой оглядывая берег, крикнул Могута.
Но на берегу всё было спокойно.
* * *
— О, варвар!.. Ты даже представить себе не можешь, сколь страшную кару ты себе уготовил своим деянием!.. — озлобленно шипела игуменья Екатерина, люто глядя на довольно улыбающегося боярина Могуту.
— Не боюсь я вашего Бога, — отмахнулся Могута. — И верования ваши почитаю лживыми... Есть три христианские добродетели: вера, надежда, любовь, — и все три ложные! Потому что вера является испорченным знанием. Надежда коварно отнимает силы сегодня, маня неясным будущим, призраком будущего. И даже любовь в христианстве оказывается вывернутой наизнанку — не к женщине, что естественно, но — к Богу...
На чёрном небе горели яркие зелёные звёзды.
Из-за тучи выглянул месяц, осветивший серебристым светом славянские лодьи, спешно удаляющиеся от таврических берегов.
На дне лодьи боярина Могуты беспорядочно валялись богослужебные книги и церковные сосуды, яркие парчовые ризы и тяжёлые шёлковые ткани, золото и серебро, амфоры с вином и оливковым маслом, рогожные кули с солью, а вдоль бортов сидели связанные попарно спина к спине монахини и священнослужители.
— Что станем делать с чёрными? — спросил Надёжа, указывая отцу на перепуганных монахинь и слёзно молящихся греков.
