Не было ли яда в ее улыбке? По первому впечатлению она была сама открытость и дружелюбие. Сейчас ему показалось, что он чувствует ее скрытую неприязнь.
– Я почти не читаю политические рубрики, – сказал он.
– Зачем же вам-то, получая все из первых рук. В душе мистера Пинфолда не осталось сомнений. Он выставил себя ослом. Не дорожа больше репутацией стойкого к морской болезни человека, он качнул корпус в сторону капитана, потом – Скарфилдов.
– С вашего позволения, я, пожалуй, пойду к себе в каюту.
Он не без труда выбрался из глубокого кресла, не без труда управился с тростью, не без труда удержал равновесие. Только-только они пожелали ему «доброй ночи», он еще не отошел толком, когда какая-то реплика капитана вызвала их смех. Дружный, в три горла, безжалостно-язвительный, на слух мистера Пинфолда. Навстречу шел Главер. Желая объясниться, он сказал: – Я совершенно не разбираюсь в политике.
– Правда? – сказал Главер.
– Скажите им, что я не разбираюсь.
– Кому сказать?
– Капитану.
– Так вот же он сам.
– Ничего, не имеет значения.
Он захромал дальше и, оглянувшись от дверей, увидел, что Главер разговаривает со Скарфилдами. Со стороны казалось: составляется партия в бридж, но мистер Пинфолд знал, что у них другой интерес, тайный - его персона.
Еще не было девяти часов. Мистер Пинфолд разделся. Он развесил одежду, умылся и принял пилюлю. В бутылке со снотворным еще оставалось на три столовых ложки. Он решил постараться заснуть без него, воздержаться, по крайней мере, до полуночи. Море теперь было гораздо спокойнее, на койке уже не будет мотать. Он улегся и начал читать какой-то роман из тех, что взял в дорогу.
Он не успел дочитать страницу, когда грянул джаз. Это не была радиопередача. Прямо под ним, сию минуту репетировали люди. В том же месте и с тою же необъяснимой слышимостью, что дневной урок божий; счастливая молодежь, несомненно, команда из-за стола судового кассира. Из инструментов там были барабаны, трещотки и что-то вроде дудки. Тон задавали барабаны и трещетки. Мистер Пинфолд не разбирался в музыке. Ему показалось, что ритмы, в которых они играли, заимствованы у какого-то примитивного племени и представляют не столько художественный, сколько этнографический интерес. Его догадка подтвердилась.
– Попробуем индейцев покопута, – сказал молодой человек, без особых оснований выступавший в роли вожака.
– Только не это. Это такая гадость, – сказала девушка.
– Знаю, – сказал вожак. – Это ритм три восьмых. Между прочим, в гестапо пришли к нему самостоятельно. Они играли это в камерах. Это сводило с ума заключенных.
– Да-да, – сказала другая девушка. – За тридцать шесть часов любой ломался. Большинству хватало двенадцати. Они могли вынести любую пытку – только не эту.
– Это доводило их до совершенного безумия. – До буйного помешательства. – До сумасшествия в чистом виде. – Это было хуже любой пытки. – Сейчас русские прибегают к этому. – Женские, мужские голоса, все молодые, напористые, сминали друг друга, как кутята. – Лучше всех это делают венгры. – Славные три восьмых. – Славные индейцы покопута. – Вот кто были психи.
– Я полагаю, нас никто не слышит? – сказал приятный девичий голос.
– Не ерунди, Мими. Сейчас все на верхней палубе.
– Отлично, – сказал вожак. – Ритм три восьмых.
И они грянули.
Грохот частил и сотрясался в каюте, немедленно ставшей пыточной камерой. Мистер Пинфолд был не из тех, кто может думать и читать под музыкальное сопровождение. Даже в юности он выискивал такие ночные клубы, чтобы из бара не было слышно оркестра. Были у него друзья, тот же Роджер Стиллингфлит, которым джаз был нужен, как наркотик: то ли он их возбуждал, то ли затормаживал – мистер Пинфолд не выяснял. Сам он предпочитал тишину. Ритм три восьмых поистине оказался пыткой. Он не мог читать. А ведь он и четверти часа не пробыл в каюте. Впереди невыносимые часы. Он допил бутылку со снотворным и под музыку лихой молодежи со стола кассира провалился в беспамятство.
Он проснулся на рассвете. Веселая молодежь внизу разошлась. Три восьмых угомонились. Ни единая тень не мелькнула за окном каюты в свете палубных иллюминаторов. И однако наверху царило смятение. Команда – ее значительная часть, во всяком случае, – волочила по палубе что-то, судя по звуку, вроде многорядной бороны, и работа не доставляла им радости. Они мятежно роптали на своем языке, а распоряжавшийся офицер изрыгал луженой глоткой морского волка: – Пошевеливайтесь, черные ублюдки. Пошевеливайтесь.
