— А я считаю, что ради любви к тебе я должна от нее избавиться.
— Абсурд! — Упрямый голос перешел в визг. Мишка расслышал, как мама тихо шикнула, и отец, на этот раз послушавшись, перешел на шепот: — Лена, я тебя умоляю, дай мне шанс! Лена, я так долго ждал, я так долго надеялся!
Раздался глухой неловкий стук, и Мишка догадался, что отец бухнулся на колени. Догадка была настолько ошеломляющей, что подросток даже отшатнулся от двери — таким нелепым и удивительным показался ему этот поступок обычно надменного и чванливого отца, никогда не забывающего о поддержании реноме и сохранении достоинства. Этот человек не чурался гордыни, считал ее скорее необходимым качеством сильного характера и уж никак не смертным грехом. И вдруг — на колени, вдруг — мольбы, вдруг — робкие, просительные нотки в голосе…
Мишку охватил стыд: он неожиданно осознал, каким ударом может оказаться для отца осознание того, что у его слабости были свидетели. И не просто свидетели, а он, Мишка, которого отец всегда призывал не унижаться и не распускать нюни. Мишка отполз еще дальше, хотел было и вовсе скрыться в своей комнате и даже дверь прикрыть, но следующие слова заставили его задержаться:
— Ты же знаешь, милая, — таких проявлений нежности по отношению к матери раньше Мишке слышать не доводилось, — я всегда мечтал о детях…
«Мечтал о детях? А как же он, Мишка? Он не в счет, что ли? Он — неудачник, ничего не смыслящий в физике и математике, а о таких детях отец не мечтал. Но ведь если ребенок неполноценный, он тоже не достигнет высот в науке. Чего же о нем мечтать-то?!»
— Андрей! — возмущенно воскликнула мать, и Мишка понял, что это она за него оскорбилась. Понял это и отец и тут же поправился:
— Я хотел, чтобы у нас было много детей.
— Может, еще будет, Андрюшенька. — Теперь голос женщины звучал совсем неуверенно, и неуверенность эта не осталась незамеченной.
— Тринадцать лет, Лена, тринадцать лет…
Мишка догадался: они пытались сделать его старшим братом тринадцать лет, но ничего не получалось. И вот теперь, когда получилось…
— Милая, мы не молодеем, ты же знаешь.
— Но медицина не стоит на месте, и кто знает, возможно, в следующий раз…
— Неужели ты не понимаешь, что, если мы избавимся от этого ребенка, другого нам не пошлют?
Мишка совершенно растерялся от таких речей всегда рассудительного, не верящего ни в какие приметы, высшие силы и религиозные проповеди отца, считающего науку единственным объяснением всему происходящему на земле. Ошарашена была и мама, потому что спросила:
— Кто не пошлет, Андрюша?
Отец помолчал некоторое время, потом, словно стесняясь своей слабости, ответил, почти рявкнул:
— Природа!
— В конце концов, можно ведь взять и из детского дома… — И снова в голосе матери не слышалось твердости.
Мишка даже на большом расстоянии от двери услышал, как тяжелую тишину кухни перерезал пронзительный вздох отца:
— И это будет опять…
— Замолчи! — резко оборвала его мать, а совершенно запутавшийся в их диалоге, напуганный криком Мишка отскочил еще дальше.
Отца, как ни странно, этот крик нисколько не испугал. Слышно было только, что он устыдился, потому что тон его снова стал умоляющим. Мишке даже показалось, что отец вот-вот заплачет. Это было настолько противоестественно, настолько странно, настолько нелепо и страшно, что мальчик, раздираемый и сочувствием к родителям, и неудовлетворенным любопытством, и жалостью к ребенку, которого могут убить, поспешил скрыться в своей комнате. Последним, что услышал уже без всякого желания, было:
— Лена, я прошу тебя, дай шанс! Дай шанс мне, нам, ей! Я так хочу узнать, увидеть, какая она…
Какая она, все узнали через пять месяцев. Мишка смотрел на туго спеленутый комочек и раздумывал, как такому маленькому, почти прозрачному существу может разом принадлежать целая вереница медицинских диагнозов. Лично он с трудом мог запомнить три: синдром Дауна, церебральный паралич и врожденный порок сердца.
Бабушка бесцельно бродила по квартире и охала, то проклиная неразумного зятя, то, когда не слышал «неразумный зять», злого боженьку.
Мама никого не проклинала, видимо, считала, что если и винить кого в создавшейся ситуации, то только себя. Она приняла решение, впряглась в хомут и терпеливо и обреченно его тащила: выполняла предписанные процедуры, совершала необходимые манипуляции и, казалось, нисколько не расстраивалась, что из кухни исчезли и запах кофе и женских сплетен, и разговоры о высоком. Любимый муж попросил ее посвятить жизнь больной дочери, и она делала это покорно и безропотно, не противясь судьбе и не обращая внимания ни на какие проблемы, которые не входили отныне в круг ее интересов: анализов, медикаментов, методик и схем, которые предлагали все новые и новые светила медицины.
