Впервые за долгие годы Алевтину Андреевну посетила мысль о том, что мир не так уж прост. Да, много в нем таких, как она: копающих под себя и сшибающих все на пути к собственной цели. Но есть и такие, как Нука: живущие иными категориями, неподвластными другим, первым, и оставляющие за собой право считать себя лучше, чище и благороднее.
С такой постановкой вопроса Алевтине Андреевне соглашаться не хотелось. Было неприятно сознавать, что кто-то может усомниться в ее принадлежности к людям, которые великолепно разбираются, что почем, и могут легко объяснить чужие слова и поступки. Актриса обвинила дочь в излишней гордыне, а та, пусть не прямо, пускай завуалированно, но все же доходчиво и достаточно обидно намекнула матери на ее заблуждение. Алевтина Андреевна почувствовала себя крайне неуютно, потому и сказала:
— Я все-таки попробую, если ты объяснишь.
Актриса увидела совершенно потерянные, лишенные всякого выражения глаза, все еще слабый и какой-то чужой надломленный голос произнес:
— Нечего тут объяснять. Не нужна я ему.
Алевтина Андреевна уселась на кровать дочери с воинственным видом, готовая биться до последнего:
— Не была бы нужна, не пришел бы.
— Это порыв, мама.
Нука говорила как-то устало и отрешенно, словно разговор этот случился не в первый, а уже в сто первый раз. «Это оттого, что она беспрерывно об этом думала, произносила слова про себя и снова и снова уверялась в правильности своего решения», — поняла актриса. И словно в подтверждение этих мыслей дочь продолжила:
— Ну, заберет он меня, ну, попрыгает вокруг первое время. А потом что? Жизнь возьмет свое. Наймет сиделку, как матери, — и поминай как звали. Нет, я не осуждаю, у всех жизнь одна. И в этой жизни практически всем предоставляется шанс открыть не душу, а душонку. Это нормально. В людях столько всего наверчено, каждый из нас винегрет. Только, знаешь, я не хочу быть зеленым горошком в его винегрете. Горошек ведь то кладут, то нет. Без него ведь легко обойтись. Все равно вкусно. Только я знаю, что потом он станет жалеть, что забыл о горошке, будет мучиться угрызениями совести. Если не сам себя погубит, так пресса поможет. Неужели ты этого не представляешь, мама? Я будто вижу все эти ужасные заголовки: «Жена продюсера доживает свои дни в компании сиделок», «Анна Кедрова — великая актриса и несчастная женщина», «Судьба не оставила шансов: фиаско и в любви, и на сцене». Я не хочу этого. Я оставлю горох в своем оливье.
— Писать все равно будут, — не совсем к месту откликнулась Алевтина Андреевна.
— Знаю. — Губы дочери болезненно скривились, по лицу пробежало отчаяние. — Я знаю. Здесь я в относительной безопасности, но это ненадолго. Рассчитывать на этику СМИ нельзя: рано или поздно проникнут, мое «милое» личико «украсит» первые полосы.
По обезображенному лицу полились слезы.
— Лучше бы я умерла, мама!
Алевтина Андреевна не ужаснулась, не замахала руками и не стала причитать «Что ты?! Что ты?!», уверяя Нуку, что жизнь прекрасна в любых ее проявлениях и в том, что светлое будущее не за горами. Нет, врать она бы не стала. Она сама предпочла бы умереть, чем предстать перед публикой в новом жалком обличье.
— Никто тебя такой не увидит, — пообещала она и отправилась в коридоры больницы оповестить вездесущих журналистов о том, что актриса Кедрова поправляется и обязательно ответит на все их вопросы на специальной встрече в конференц-зале больницы, куда она, ее мать, приглашает всех через неделю.
— Это правда, что ее лицо обезображено?
— Она действительно с трудом говорит?
— В спектакли введены другие актрисы: она не вернется на сцену?
Алевтина Андреевна окинула журналистов царственным взглядом и удостоила только одним ответом:
— Следующий вторник, пятнадцать ноль-ноль, конференц-зал.
Она добилась своего: постоянная вахта из камер и микрофонов исчезла из коридоров госпиталя. Путь к новой жизни был открыт.
Накануне запланированной встречи частный самолет, присланный из Америки, понес Анну в руки одного из лучших пластических хирургов мира. Пожилая актриса осталась в Москве держать оборону, а заодно и зарабатывать себе очки в глазах публики. Она играла мать, защищающую свое дитя, и была великолепна в этой роли. Хотя теперь она уже не могла бы поклясться, что это лишь роль.
