Миша поймал взгляд, в котором за рассеянностью вдруг скользнула тревога, и неожиданно понял: равнодушие и невнимание были наигранными. Глаза в потолок — защита от собственных переживаний. Не был священник ни отстраненным, ни отрешенным, не уходил в себя и не считал исповедь Михаила ненужной. Наоборот: принимал все близко к сердцу, пропускал через себя, а на Мишу не смотрел, чтобы не спугнуть своим слишком заботливым, излишне сочувствующим и по-настоящему отеческим взглядом.
Михаил вдруг почувствовал необъяснимый стыд, словно увидел нечто недозволенное. Смутился, замолчал, потом не мог придумать начало следующей фразы, а потому продолжал молчать и от этого смущался все больше. Спасение пришло в тихо прозвучавшем вопросе:
— А почему ты не пытался ее вернуть?
— Я пытался.
— Отчего же бросил попытки?
— Понял, что она никогда не вернется.
— Никогда не говори «никогда».
Никогда раньше дом не испытывал такой тревоги и разочарования, никогда не чувствовал себя таким обманутым и преданным. Даже когда перестали ездить те, первые, хозяева, он проглотил обиду и смотрел в будущее с оптимизмом. Конечно, тогда он был еще совсем новым, пах свежей краской и не скрипел половицами. Он мог рассчитывать на появление в своих стенах достойных людей, а впоследствии научился видеть плюсы в постоянной смене жильцов. Новые постояльцы — новая жизнь, новые истории. Дом ведь был любопытным. Всякий раз, когда в двери заглядывал прежний хозяин — тот самый, что его построил, — дом приходил в радостное возбуждение. Появление владельца, который что-то убирал, как-то переставлял мебель, перестирывал шторы, означало скорое появление новых людей.
Дому ужасно хотелось узнать, что же случилось с женщиной и ребенком, но такой возможности не было, а потому он с нетерпением ждал других интересных историй. Теперь, глядя в телевизор в комнате больной, дом узнал, что всю свою жизнь был зрителем реалити-шоу под названием «Человеческая жизнь», точнее, жизни. И все просмотренные жизни были ему понятны, финал предсказуем, развитие событий очевидно.
Но Анна собиралась уехать неузнанной и до конца не разгаданной. Она не признавалась дому в своих планах, не раскрывала карт и не обещала забрасывать его письмами.
— Вот сделаю детскую, и уедем, — только и говорила она собаке. — Нельзя же подводить людей. Знаешь, их дочке макет понравился. Так что добьем эту упрямую кровать, — Анна сердито хлопала рукой по деревяшке, которую шкурила, — и поедем.
Глупая собака лишь виляла хвостом. Думала, что не о чем беспокоиться: уж ее-то не бросят, возьмут с собой. Возьмут. Только куда? Предложат такой же огромный участок, по которому можно носиться без удержу, разминая косточки и гоняя нахальных ворон? Или запрут в тесной коробке, называемой квартирой, выделив в качестве места тряпку в коридоре?
Дом помнил, как та, первая, женщина восхищенно ходила по участку, раскидывала в стороны руки и восторгалась:
— Простор-то какой! Не то что в нашей коробке.
А мужчина обнимал ее, чмокал в щеку и отвечал:
— Погоди, мы тоже когда-нибудь новую квартиру получим.
— Когда-нибудь… Андрюшке вон уже трешку дают.
— Так то Андрюшке. Андрюшка академиком станет, помяни мое слово. Я не удивлюсь, если его когда-нибудь на Котельнической поселят.
— Скажешь тоже, на Котельнической!
Про Котельническую дому было неинтересно. А про Андрюшку он вскоре узнал. Он оказался другом мужчины и женщины. Кажется, институтским, но с другого факультета (это дом понял из разговоров). Андрюшка приезжал часто, летом ходил купаться, зимой бегал на лыжах. Мужчина все старался увлечь гостя разговорами, водил по участку, приглашал жарить шашлык, «сыграть партию в шахматишки» или пойти поудить. Но Андрюшку (дом видел) больше интересовала женщина. Он вился вокруг нее скользким ужом, а она — она! — вовсе не возражала. А потом… Потом они не приехали, и история осталась недосказанной.
А теперь хотела уехать и Анна, не заканчивая своей повести, обрывая ее на самом интересном месте. Почему она бросила сцену? Почему не возвращается? И еще целый вагон «почему».
Дому больно было смотреть на Анну. Обычно такие чувства люди испытывают, глядя на тех, кто причинил им боль. Дом тоже чувствовал боль. Он поверил Анне. Он чувствовал, что к нему снова вернулась маленькая хозяйка, которая считала, что людей подводить нельзя. А дома, выходит, можно. А он-то, дурачок, радовался, твердил в упоении и себе, и всем соседним домам: «Это она!»
