— Может быть, ты переберешься ко мне? — вдруг сказала бабушка.
Алена изумленно глянула на нее.
Бабуля, а я не буду тебя стеснять?
Конечно, нет. У меня же просто хоромы — целых три комнаты.
Эти три комнаты были предметом вечных раздоров в семье. Аленин отец считал, что теща просто обязана перебраться в их квартиру, оставив «детям» более просторную.
Но бабушка считала иначе. Здесь все оставалось так, как при дедушке... Тот же кабинет, весь заставленный книжными стеллажами, в которых хранились ценные прижизненные издания Вяземского и дедовы брошюры... Та же гостиная с низким абажуром над столом и сохраненной через все перипетии века старинной мебелью... Та же спальня с двумя чопорно раздвинутыми кроватями и двумя настольными лампами на прикроватных тумбочках. А в шкафу, Алена знала, по-прежнему висят на плечиках костюмы деда...
Дедушка был признанным авторитетом в области лингвистики, но основной его страстью было исследование творчества Алениного прапрапрадеда. Он откапывал новые биографические сведения, уточнял даты ранних стихотворений, отыскивал черновики неизданных...
Знаменитый предок его спутницы жизни словно еще теснее связывал их, а семейный архив во многом пополнялся благодаря самоотверженным усилиям деда...
Именно он разыскал множество считавшихся утерянными вещей из московского особняка и остафьевской усадьбы...
Он поддерживал память о роде Вяземских, а бабушка теперь хранила память о нем...
Алена, конечно, понимала, что своим переселением она нарушит этот сложившийся уклад... Хватит и того, что она переделала по своему вкусу дачу... а теперь и вовсе превратила ее в развалюху...
Она винила именно себя в том, что созданный ими с такой любовью деревянный дом начал рушиться...
Видимо, он тосковал без своих настоящих хозяев, ему недоставало настоящего тепла, он чувствовал себя заброшенным... И как человек, потерявший любимых, впал в глухую тоску и перестал бороться со старостью...
Алена оторвалась от грустных мыслей и возразила:
— Но, бабуля... Я ведь пишу маслом... И кожу для поделок надо выжаривать... Представляешь, какой здесь будет запах...
— Живой... — вздохнула бабушка. — А то мне порой кажется, что здесь начинает пахнуть музейной пылью...
Она сидела в старинном кресле с высокой спинкой неестественно прямо, слегка склонив набок аккуратную головку на тонкой шее.
Алена могла поручиться, что бабушкины ноги стоят на одних носочках, не касаясь паркета каблуками туфель.
Вот если бы и ей досталась в наследство та же грация, то же неуловимое изящество... Наверное, Алена в семьдесят пять лет превратится в расплывшуюся пышку с бесформенной талией...
Как жаль, что у нее «не прорезались» способности к балету!
Когда-то бабушка привела ее в знаменитую детскую студию... Там высокая красавица в черном трико заставляла Алену ходить на цыпочках, приседать, оттягивать кончики пальцев и высоко поднимать ногу...
Бабушка сидела на низкой скамеечке и взволнованными глазами следила за внучкой.
Алена очень старалась. Она никогда еще не двигалась так красиво... Она видела свое отражение в большом, во всю стену, зеркале... И ее подбадривала ритмичная мелодия, которую играла на пианино сердитая женщина с поджатыми губами...
Музыка стихла, а Алена все еще продолжала кружиться в центре зала, искоса поглядывая на себя в это удивительное зеркало...
— Вы знаете, Алена Андреевна... — почтительно сказала бабушке красавица в трико, — я, конечно, могу...
— Спасибо, — печально ответила бабушка. — Не стоит...
Она взяла Алену за руку, и они больше никогда не приходили туда и ни разу не упоминали о возможности заняться балетом...
Засыпая на дедовой кровати, Алена смотрела на большой портрет, который бабушка убрала из зала подальше от нескромных глаз.
На нем Алена Андреевна была тоненькой хрупкой девушкой, склонившейся, чтобы завязать ленты на пуантах. Короткая крахмальная пачка открывала безукоризненные ноги, длинная шея была по-лебединому изогнута, а подобранные вверх волосы были тогда не белоснежно—седыми, а темно-каштановыми, почти черными... А чуть раскосые «оленьи» глаза, казалось, могут прожечь взглядом насквозь...
