— Как ты думаешь? — спросил Ленни Тень. — Старик Арнольд и в самом деле хочет убить собаку?
— Не знаю, — сказал я. — Он вроде уже с ней подружился.
— Убьет, — сказал Бенни Мясник, задумчиво покачивая головой.
Арнольд убил собаку. Это надо было видеть. Я не верил своим глазам. Анджелина машинально протянула ко мне Руку
— Меня тошнит, — сказал Ленни и вышел.
Возможно, потому, что чувствовал себя виноватым, Арнольд начал болтать. Я заметил, что он глотнул виски.
— Люди живут слишком легко, в этом главная беда, — сказал он. Он несколько раз вытер о фартук окровавленный нож. — Глядят в глупый телевизор, читают глупый «Ридерс дайджест», глупые бестселлеры, едят помидоры без вкуса и запаха, ценность которых лишь в том, что их легко перевозить, ходят на работу и с работы домой, точно коровы на дойку… — Он вытащил другой нож, длинный, шириной в восемь дюймов, и, подняв его, с силой ударил — ПУМП! — голова собаки отлетела, разбрызгивая кровь. Анджелина зажала руками побелевшее лицо. Арнольд снова поднял нож и левой рукой быстро придвинул тушку. Майка его взмокла от пота, пот бежал по сине-красному дракону на рукаве. Он кричал нам через плечо — Они ходят в свои церкви, сидят там, как пни, даже петь гимны кого-то нанимают за деньги, в понедельник идут к дантисту, который снимает слепок с их челюсти, ставит ее на большую деревянную подставку с золотой пластинкой, на которой написано их имя, они суют ему чек — не деньги и уж тем более не мешок молодой картошки, — и дантист делает их красивыми, как Джоан Баэз… — ПУМП! ПУМП! ПУМП!
Брызги крови были повсюду — на полу, на майке Арнольда, на фартуке, даже на крыльях его носа. Голова собаки смотрела на меня, свесив язык между неподвижными крупными зубами, — казалось, она тоже никак не могла поверить в то, что здесь произошло. Никто не шелохнулся, ни Анджелина, ни один из нас. Ужас сковал нас, но мы были не в силах даже отвернуться. Можно отвернуться, когда давят клопа или творится кошмар на экране, но это!.. Кровь, шерсть, зубы, запах бойни, перебивший даже запах пота от Арнольда. Здесь можно было только пить, и Арнольд пил, но вовсе не потому, что не мог на все это смотреть. Нет, он наслаждался, как Сатана, и сине-красный дракон плясал на его руке, повинуясь игре мускулов.
Пот струился по его лицу, может быть, это были и слезы, все лицо было мокрым, бесполезные очки вздернуты на лоб.
— Все очень просто, просто, как пирог, — телевизор навязывает обеды из цыплят, не ступавших на землю, из вмиг приготовленной картошки, салаты в каком-то растворе — храните хоть до пришествия Антихриста! А результат — человечество превращается в стадо овец. Именно так! Люди сами как дети, пока не научатся заботиться о себе. Они принимают сначала мелочи — искусственно выращенные помидоры и вечный салат, затем — никуда не годные дома и автомашины из пластика, рассчитанные на самоубийц, потом уже и миллиардные бюджеты Пентагона и спекуляции на жертвах землетрясений, не говоря уж об этих ваших разводах — раз, и готово, — кому нужна семья, если это хлопотно? Ведь верно? Все, что я имею в виду, когда говорю…
Он шумно вздохнул и бросил собаку, уже выпотрошенную, с ободранной шкурой, но с хвостом, в кипящую воду, затем быстро повернулся и начал трясти над кастрюлей бутылку с соусом, вливая его частями. Эллис торжественно разрезал фрукты и лил из банок какую-то комковатую жидкость, черные волосы ниспадали ему на лицо. И длинный, до пола, фартук обвивал его, словно одеяние жреца.
— Арнольд, — заорал я, — ты спятил!
Я орал так, как будто наконец осознал, что здесь происходит, и пришел в ярость. Но это было не совсем так. Я подумал о Райнхарте. Мне вдруг представилось, как он, сидя там за обедом из китайской собаки, чувствовал себя одним из тех давным-давно ушедших в небытие людей, которые способны были походя перерезать ему глотку и класть страницы его Библии в туфли, чтобы согреть ноги, в то время как сами предавались чтению языческих писаний; и вот теперь Арнольду предстояло встретиться лицом к лицу с тысячами тысяч мертвых азиатов; какая нелепица: Райнхарт мертв, и скоро все мы там будем — через два года или через семьдесят, — а страдания, ниспосланные людям, словно тепловые волны планет, из века в век будут повторяться, пока не погаснет солнце или его не спихнут к чертовой матери по какой-то программе Пентагона, и тогда не будет больше ни детей, ни печали, ни злоупотребления даром жизни, останется лишь один огромный, темный, вертящийся камень. И от этого я заорал — от жалости к тем невинным столам и стульям, которые будут совсем одни, не способные двинуться даже на дюйм, так как некому будет их двигать.
