Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что еда там подавалась более или менее обычная, по крайней мере, по меркам больших городов. Но в нашем городе в те времена было всего двадцать тысяч жителей, плюс минус несколько тысяч в зависимости от погоды на озере, и нас ничуть не удивляло, что, расписывая свои таланты, наш повар называл себя художником. Мы не видели в этом ни глупости, ни хвастовства. С одной стороны, Арнольд расходился постепенно, так что никто из нас попросту и не замечал, когда его начинало заносить. С другой стороны, он имел обыкновение выражаться книжно, читал он, как я уже говорил, очень много и не только кулинарные книги, а все, что попадалось ему под руку. Любой печатный текст, оказавшийся перед его глазами в очках с металлической оправой — будь то список лицензий или номера на кромке обоев, — привлекал его внимание, и, находясь в его обществе, особенно если в зале постоянно завывают «Биттлы» или «Джефферсон Эйрплэн», порой и оглянуться-то не успеешь, как он уже сел на любимого конька. Мы же в то время — «банда стервятников», громилы на мотоциклах, как нам нравилось о себе думать, а на самом деле «гризеры»[22], компания обыкновенных ребят в поношенных черных куртках, с прыщавыми лицами — слонялись, ожидая, когда нас заберут в армию и отправят под пули. Нельзя сказать, что мы совсем уж не понимали, как обстоят наши дела. И у нас в городе были ребята, которые записывались добровольно в морскую пехоту Соединенных Штатов и стремились поскорее в нее попасть; другие, напротив, пытаясь этого избежать, поступали в колледж. Мы же застряли между ними, на распутье, подобно бедным глупым щенкам — достаточно смышленые, чтобы не соваться в армию добровольно, но слишком робкие, чтобы сбежать и скрываться среди бунтарей. «Чума на оба дома»— был наш девиз, вернее, мог бы быть, если бы кто-то из нас хоть раз его услышал. Мотоциклы наши не были отмечены ни символом мира, ни флагом США, ни радугами ЛСД, ни нацистской свастикой, ни железными крестами. Единственное, что их отличало, была тусклая черная краска. Романтическое отчаяние и тайна. С диким ревом носились мы на перепроданных по три-четыре раза «харлеях», в основном старых добрых колымагах с задранными вверх выхлопными трубами — правда, чаще мы их толкали, чем ездили на них. И тем не менее мы были королями дорог с жесткой усмешкой на губах. И как ни анархичны были наши мечты, но, чтобы поддерживать машины на ходу, нам приходилось по большей части быть трудолюбивыми, добропорядочными гражданами.
Обычно после полудня мы заходили к старому Арнольду. «Пойдем потреплемся к старому Арнольду», — как бы в шутку предлагал кто-нибудь из нас, например, Тони Петрилло. Никто из нашей компании ни за что не признался бы, что ему и в самом деле интересно слушать россказни Арнольда. И никто, насколько я помню, никогда не сознался бы, что не прочь посидеть в опасной близости с Анджелиной, внучкой старого Деллапикалло. После полудня у повара Арнольда не было особых забот. Одна-две кастрюли кипели на плите, из-за чего он время от времени убегал в кухню проверить, как идут там дела; но обычно в эти часы на кухне ничего существенного не происходило, ничего, с чем не мог бы управиться Эллис, если бы даже Арнольд на время исчез вообще. И вот Арнольд устраивался за одним из круглых темных столиков возле бара (ресторан был отдельно), где Джо Деллапикалло, сын хозяина, стоял за стойкой и где иногда, если нам повезет, клиентов обслуживала его дочь Анджелина. Арнольд пил «черри»; стакан он держал большим и указательным пальцами, поигрывая остальными. За весь день он позволял себе лишь один большой стакан, хотя говорили, что, придя с работы домой далеко за полночь, он частенько вдребезги напивался, читая книжки и потягивая виски, пока его жена и три дочки крепко спали. В баре было темно и шумно от телевизора и пианолы, которая никогда не выключалась. Мы брали бочкового пива, подходили к столику Арнольда, расставляли стулья, усаживались.
— Привет, Арнольд!
— Привет, ребята.
Ему самому, конечно, казалось, что он отвечает с достойной сдержанностью, словно вещает с высокой трибуны — ни дать ни взять Линдон Бейнс Джонсон, разъясняющий телезрителям проблему ограниченных ответных действий США во Вьетнаме. Но этого не выходило. Арнольд был толстый, розовый, на носу торчали слегка запотевшие очки в металлической оправе, из-за них глядели бледно-голубые крошечные глазки, а шея и лоб даже здесь, где было темно и прохладно, всегда блестели от пота. И запах от него, если сесть с наветренной стороны, исходил ужасный. Светло-каштановые волосы, сильно тронутые сединой, были коротко острижены, как в старые времена в армии, и он носил продолговатые золотистые бачки, чем заметно выделялся в заведении Деллапикалло, где почти каждый — не считая толпы посетителей в обеденный час — был итальянцем. В некотором роде и я был исключением. Наполовину ирландец.
