Если эти картины не соответствуют, то выставляют Сент-Клэра в дурном свете.
– Думаешь, с ними что-то не так? – спрашиваю я нервозно, напрягаясь по мере того,
как мы подходим ближе. Прежде чем Сент-Клэру удается ответить, кто-то замечает его и
начинает аплодировать. Постепенно люди из толпы присоединяются к овациям, в итоге
десятки человек рукоплещут нам и расходятся, давая возможность подойти к картинам.
– Похоже, что нет, – шепчет он мне.
Репортер из «Хрониклс» уже стоит наготове с диктофоном:
Стелла Лондон
Искусство и Любовь # 2
– Все очень впечатлены вашим пожертвованием, мистер Сент-Клэр.
Возгласы согласия и реплики типа «Восхитительный выбор, Сент-Клэр!» и «Это так
живо!» доносятся от нескольких десятков окружающих нас человек, заворожено
смотрящих на выбранные мной произведения искусства. Я обожаю эти картины, поэтому
меня не должно удивлять, что и другим они нравятся. Но все же я вздыхаю с облегчением
и признательностью.
– Речь! – выкрикивает кто-то, и толпа затихает.
– Да, пожалуйста, – говорит представитель «Хрониклс». – Можете сказать пару слов о
своем пожертвовании? Это, пожалуй, самая впечатляющая коллекция, которая будет
висеть в такого рода общественном здании. Вас не беспокоит вопрос безопасности?
Сент-Клэр прочищает горло и обращается к залу.
– Вообще-то, выбор представленных тут сегодня картин принадлежит блестящему уму
моего арт-консультанта Грэйс Беннет. Грэйс, пожалуйста. – Он делает жест, передавая
мне право выступить.
Что? В голове не остается ни единой мысли. Я пробегаю глазами по обращенным на
меня в ожидании лицам и не знаю, что сказать.
– Эм, – мычу я, начиная потеть. Сент-Клэр едва заметно кивает мне, ободряя. – Что ж,
моя мама болела несколько лет назад, – медленно начинаю я, говоря от сердца, – поэтому
я много времени проводила в больницах – в комнатах ожидания, сидя на креслах в
коридорах, в больничных палатах – и произведения искусства всегда были такими
безжизненными. Я понимаю, предполагалось, что они должны успокаивать, но вместо
этого навевали мысли о безысходности. Я всегда думала, что в больницах должно быть
больше ярких красок, больше движения в искусстве, чтобы поднимать людям настроение,
– продолжаю я и внезапно понимаю, что не могу остановить поток слетающих с моих губ
слов. – Чтобы, когда сталкиваешься с самыми сложными мгновениями, служить
напоминанием о красоте окружающего мира. Знаю, что в то время мне бы понравилось,
если бы на стенах больницы я увидела такие вот картины. Надеюсь, и другие чувствуют то
же самое.
Раздаются аплодисменты, несколько человек кивают с пониманием, и Сент-Клэр
кладет руку мне на плечо.
– Отлично сказано, – тихо произносит он. По его глазам я понимаю, что он говорит
серьезно. – Именно поэтому я и нанял тебя, знаешь ли, – продолжает он, когда толпа
расходится. – Ты воспринимаешь искусство как нечто обогащающее повседневность, а не
просто как предмет, висящий на стене, и объект восхищения на расстоянии. Я тобой
горжусь.
От его слов я слегка краснею. Если бы мои ноги так сильно не болели от высоких
каблуков, я бы почувствовала себя на седьмом небе. Я не подвела его на первом задании –
и, возможно, разнообразила жизнь людям, которые будут пользоваться этим крылом
госпиталя. Это восхитительное чувство, и я знаю, что мама бы мной гордилась.
– Грэйс!
Я замираю, узнав этот голос. За секунду румянец сменяет бледность. Лидия Форбс, мой
бывший босс из ада, приближается в сопровождении высокомерной стажерки
«Кэррингерс» – Челси.
– Здравствуйте, Лидия, – говорю я вежливо. – Как вы?
– Я хорошо, но вы двое выглядите восхитительно! Мне безумно понравился твой
выбор картин, Грэйс, – восхищается она.
Что?
Я слишком ошеломлена, чтобы произнести хоть слово, поэтому Сент-Клэр отвечает:
– Да, у нее отличный глаз. Я очень рад, что она согласилась работать на меня.
– Поздравляю, – говорит мне Лидия, а затем переносит внимание на Сент-Клэра: –
Знаете, в связи со всей этой суматохой в «Кэррингерс», возможно, я сама в скором
