Бренок охотно подал Монастыреву его крупный, тяжелый меч в простых кожаных ножнах, отделанных медью.
- Ладен у тебя меч, Митька, - похвалил Бренок.
- А вот убьют - тебе завещаю! И опять засмеялся.
- Не буди судьбу, Митр-ей! - набожно перекрестился воевода Плетей. Взял сам свою кривую, татарского пошиба саблю, поправил на голове мурмолку, тоже не русского пошиба, и направился к митрополиту, брату своему, узнать, почто не был на сиденье боярском, здоров ли старец.
Шуба уходил недовольный. К Монастыреву больше не вязался, но не удержался и заметил Брейку:
- Коль в милостники попал, бога не забывай!
- Судьба озолотит - свечку Михайле-архангелу поставь, а нам меду бочку! - встрял Кочевин-Олешин-ский (все-то выгоду зрит во всем!) и засеменил коротко-шагой походкой своей блудливой.
"Шел бы ты, шелудивый!.." - в сердцах подумал Бренок, отвернувшись, чтоб не видеть, как зацапал опять он бороду и сальные волосы на голове пальцами.
Монастырев наклонился к уху Бренка, двинул его плечом и кивнул на Олешинското:
- У боярина Юрьи своя чужую гоняет, вишь чешет" ся! - И снопа засмеялся, вывалившись на рундук...
Шуба тоже обронил на ходу наставительно:
- Молись за князя. Бога не забывай!
- За князя молясь, не тебе же я поклоны кладу! - ке выдержал Бренок.
- Эва, язык-от у тя! Наперед разума стелется! Великий князь вышел последним, пошутил:
- Все мечи роздал?
- Все, княже...
- Ну, так ты не разбогатеешь: надо себе оставлять!
В переходных сенях густо пахло щаным духом мясным, гаревой сытью гречневой каши - исконной приправы к щам. Запахи звали к себе и бояр, и воевод, но Дмитрий никого не удерживал и не приглашал к столу, изменив намерение утреннее: сейчас каждый час был дороже гривны.
4
Дмитрий вышел из Кремля небольшим полком. Не повелось так-то выходить великому князю во главе небольшого воинства да еще против какого-то посла, единственное утешение и оправдание было в том, что Михаил Тверской держал наготове свои полки. Однако Дмитрий не пошел в землю тверитян, не пошел он и на зов Сарыхожи во Владимир, путь княжего полка пролег на Переяславль-Залесский. По левую руку от князя ехал Владимир Серпуховской. Справа был отныне Михаил Бренок. Как ни косились старики бояре, а слово княжье обрело силу и не позволяло открыто перечить воле Дмитрия. Брейку, по всему было видно, хотелось показать свою службу, он готов был ко всему, вплоть до тяжкой битвы, но полк выступил небольшим числом, не слишком дружно и неярко: все были в походных неброских доспехах, даже шлемы на великом князе, на больших воеводах, даже на князе Серпуховском и воинственном Боб-роке не горели златом, правда, брат лишь провожал Дмитрия за городскую черту, оставаясь за него в Москве.
Впереди с двумя слугами ехал московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, слева от него - под-уздный, справа - мечник. За всю дорогу тысяцкий лишь раз оглянулся, прикинул расстояние меж князем и собой, и больше князь не видел его прихмуренных, узко поставленных глаз. Дружина Вельяминова, его гридкя, была оставлена в Москве по повелению князя. Вельяминов не перечил, но был обижен, что без него прошел боярский совет. Упрямо щетинился его посеребренный затылок, вспыхивая на солнце. Он ехал в самом легком воинском наряде, даже шлем вез на руке его мечник, младший брат купца Некомата. Тысяцкий порой молодцевал впереди, как бы расчищая для великого князя дорогу, но в то же время в этом выезде вперед, в этом ненужном облаке пыли сказывалась обида за холодность Дмитрия, вдруг забывшего родственную связь с Вельяминовыми. Сутулая, боевым луком выгнутая спина Василия Васильевича, казалось, кричала: знаем себе цену! Но Дмитрий не мог простить ему самовольныэ связи с Ордой - подарки туда и прием оттуда. Большую волю взяли тысяцкие на Москве, и случай с Алексеем Хвостом, убитым среди Кремля, ничему их не научил. Дмитрий знал, конечно, истоки силы тысяцких, истоки эти уходили во глубину московского люда, в его доверие и поддержку, но грядут времена, в коих двоевластию места нет.
Полк миновал торг перед Кремлем, проехал по Ильинке, через разбитые ворота в разрушенных Ольгердом деревянных стенах выехал на Сады. Левее лежал пустырь - Глинищи, правее - Сады, а еще правее отекала их дорога, шедшая на переправу к небольшой речке Рачке. На пепелищах Глинищ почти не осталось изб. Черные трубы пожарищ все еще торчали тут и там: видно, ремесленному люду, холопам некогда было ставить новые жилища, весна оторвала их, позвала к земле, тут впору справиться с сараями для скота, поставить кузницы, гончарни, а избы... Можно лето пожить и в землянках, на Руси так-то не привыкать жить... Правее, вдоль самой Яузы, избы сохранились, тут испокон века стояли кузнечные слободки, гордясь своим первородством на Москве перед теми, кто взял обычай устраиваться кузницами в Заяузской слободе, под боком у монастыря Козьмы и Демьяна. Дмитрий, всматриваясь в низкие избы и высокие кузницы за ними, радовался, что столь важное дело не остановилось на Москве. Тут билась жизнь.
