В письме было два практически непоборимых соблазна: повидаться со старым приятелем и пострелять вволю.
В компанию вошли Шервиль, полковник Ш… и Этцель.
Порешили, что волей–неволей, но мне придется участвовать в этой затее.
В результате в одно из моих обычных появлений я увидел ралложенпые на столе мое ружье фирмы «Лефошо–Девисм», охотничью сумку и несметное число зарядов — номер 4, двойное зеро и пули — словом, на все вкусы.
— Что это за выставка? — спросил я.
— Сами видите, друг мой. Это — ваше ружье, его мы вытащили из чехла. Охотничья сумка была в шкафу, а уж в ней мы нашли патроны.
— Зачем?
— Затем, что сегодня первое ноября.
— Возможно.
— Послезавтра — третье.
— Вероятно.
— Вы что, не знаете, что третьего — праздник Святого Юбера? Короче, мы собираемся сманить вас с работы, увезти с собой и уж силой или добром, но мы заставим охотиться.
В глубине души у меня все еще тлеет огонек, который разгорается, когда говорят об охоте.
Пока я не приговорил себя к литературной каторге, охота была для меня самой большой и, я бы сказал, почти единственной забавой.
— О! — сказал я. — Все, что вы мне тут предлагаете, чертовски соблазнительно.
— Жуане написал нам об открытии охотничьего сезона. Вернее, он написал Этцелю. Этцель ему, естественно, не ответил. Мы хотим застать его врасплох.
— Поехать к Жуане?.. Да я бы с удовольствием…
— Что вам мешает?
Вниз я спустился, держа в руке перо, и теперь грустно взглянул на него. В этом кусочке стали заключен целый мир: добро и зло, провал и успех. Как знать, не рожден ли сей плод цивилизации именно для меня! «Res perenis»[1], — как сказал Гораций.
— Увы! — ответил я. — Отныне вот мое оружие. Я — охотник за идеями, правда, добыча становится все реже.
— Плюньте на все и отправляйтесь с нами. Речь идет о каких–то трех днях: день — туда, день — на охоту и день — обратно.
— Звучит заманчиво! Право, если до завтра ничего не случится…..
— Что, по–вашему, должно случиться?
— Не знаю, но следует принять во внимание одну маленькую деталь: за те три года, что я здесь, князь де Линь звал меня на охоту в Белей, господа Лефевры — в Турин, Букье — в Остенде. Я дважды брал разрешение на ношение оружия — по тридцать франков за каждое, на пять франков дороже, чем во Франции. И что же! Я не был ни в Остенде, ни в Турпэ, ни в Белее, и так и не использовал полученные разрешения… Каждый раз случалось что–нибудь непредвиденное, что мешало мне взяться за ружье и воспользоваться приглашением.
— А если до завтра это непредвиденное не произойдет?
— Я — ваш, и с превеликим удовольствием.
— Да хранит вас Святой Юбер от неожиданностей!
К святому воззвал Шервиль, но тот, видимо, расслышал только конец фразы. Стоило Шервилю произнести последнее слово, как с бульвара позвонили в дверь.
— Ай–ай–ай! Дети мои, — вскричал я, — сейчас как раз разносят почту.
Жозеф пошел открывать.
Жозеф был моим слугой — бельгийским слугой в полном смысле этого слова, а это значило, что он смотрел на каждого француза как на кровного врага.
Впрочем, вы сами знаете пословицу солдата в походе и школьника на чужом огороде: «С паршивой овцы хоть шерсти клок». Такова была премудрость Жозефа.
— Жозеф, — сказал Этцель, — если это письмо из Парижа, порвите его.
Через пять минут Жозеф снова возник в комнате с большим конвертом в руке.
— Послушайте, — сказал Этцель, — я вам что поручил?
— Это не письмо, сударь, а телеграмма.
— О Боже, — воскликнул я, — это еще хуже!
— Похоже, наша охота летит в тартарары! — сказал Шервиль.
— Распечатайте депешу сами, друзья, и решите мою судьбу.
Жозеф отдал телеграмму Этцелю, и ее вскрыли. Она содержала в себе три строчки:
«Париж, пятница. Дорогой Дюма, если я не получу «Совести» к пятому числу текущего месяца, то, как мне дали знать Руалье и Ваз, шестого начнут репетировать другую трагедию. Вам понятно, не так ли?
Лаферьер».
Шервиль и Этцель удрученно переглянулись.
— Ну, что вы на это скажете? — спросил я.
— Вам еще много осталось?
— Половина пятой и целиком шестая картина.
— Значит, нет выхода.
— По крайней мере, для меня. Но вы поезжайте. Шервиль расскажет мне об охоте, Этцель приукрасит рассказ, и, не считая того, что я лишусь удовольствия побыть с вами, все будет так, словно я сам съездил в Сент–Юбер.
