Лишь когда пришла ночь, мы заметили, сколь длинны бывают иные ночи.
В этом мы убедились уже в одиннадцать часов вечера. Огонь начал гаснуть, бутыль можжевеловой настойки была выпита, а нам совершенно наглядно продемонстрировали, что на постоялом дворе нет ни одного матраса, кроме тех, что были на кровати самого трактирщика — на них лежали вповалку его жена и трое детей. Что до самого хозяина, он оставался на ногах, чтобы умилостивить, насколько это было возможно, господ парижан.
Во время ужина, плох он был или хорош, оживление не угасало. Пока в бутылке оставалась последняя капля джипа, мы кое–как поддерживали разговор.
В камине горел огонь, и очаг французского остроумия время от времени все же вспыхивал.
Потом наступило долгое молчание, каждый, осмотревшись вокруг, попытался устроиться поудобнее, чтобы заснуть. Некоторое время спустя можно было подумать, что все спят.
Ничего не было слышно, кроме монотонного тиканья больших деревянных часов, украшавших один из углов зала.
Вдруг часы содрогнулись от подножия до циферблата. Оттуда донеслось громкое бряцанье цепей и жуткий скрежет колес часового механизма. Пробило одиннадцать.
— Черт возьми! — взревел полковник.
— Что это значит? — спросил я.
— Что мы проведем хорошенькую ночку, — сказал Этцель. — К тому же здесь вовсе не жарко. Вот что, Шервиль, ты как самый молодой и симпатичный пойдешь позовешь трактирщика.
— Зачем?
— Чтобы он дал нам дров. Нельзя все время есть и пить, по греться можно до бесконечности.
Я встал, подошел к двери и позвал хозяина.
По дороге заметил картину, на которую, должен сказать, не обращал до сих пор внимания. Да и сейчас бы не обратил, если бы не обстоятельства. Но когда человек тонет или умирает от скуки, он цепляется за любую соломинку.
Я поднес к ней… — ну что я за фат, чуть было не сказал «восковую свечу»!.. — свеча была, конечно, сальная.
Это был рисунок гуашью на спанском дереве. Рисунок был когда–то заключен в позолоченную рамку. Теперь это претенциозное покрытие приобрело черноватый оттенок, которым рама была обязана оседавшим на пей в течение долгих лет копоти и пыли.
На картине был изображен Святой Юбер, парящий в поднебесье. Его можно было узнать по охотничьему рогу, одной из его самых частых эмблем, и, самое главное, по склонившемуся перед ним оленю с сияющим крестом.
Святой занимал верхний угол картины, олень — левый нижний.
На заднем плане — пейзаж, на фоне которого мужчина в зеленой куртке и вельветовых панталонах, обутый в большие охотничьи гетры, спасался бегством от преследовавшего его животного. Оно в равной мере могло изображать маленького ослика или огромного зайца.
— Боже мой, господа, — сказал я, снимая картину со стены и кладя ее на стол, — разгадывать ребусы не очень веселое занятие, но все же, когда нечего делать, лучше разгадывать ребусы, чем злословить о своем ближнем.
— Не думаю, — сказал Этцель.
— Ладно! Сплетничай и старайся при этом говорить правду, а мы с полковником будем разгадывать ребус.
— Должен сказать, что я по собираюсь ничего разгадывать — разгадывайте сами.
— Приступаю: заяц или ослик, бегущий за охотником, и дата — пятое ноября тысяча семьсот восемьдесят…
— А, — сказал трактирщик, входя, — у вас в руках изображение моего деда.
— Как, — спросил Этцель, — вы внук Святого Юбера?
— Нет, я внук Жерома Палана.
— Что за Жером Палан?
— Жером Палан — это охотник, которого вы видите на пейзаже. Вот он бежит со всех ног, а за ним гонится заяц.
— До сих пор, добрый человек, мы видели зайцев, которых преследовали охотники, а теперь видим охотника, которого преследует заяц. Лучшего объяснения и желать нельзя.
— Вам, может, и нельзя. Вы — человек сговорчивый. Мне же нужно, чтобы у каждой вещи были свои резоны.
— Разумеется! Если на картине изображен дедушка нашего хозяина, то он должен знать историю своего предка.
— Тогда пусть он нам ее расскажет.
— Слышишь, приятель? Огня и историю Жерома Палана!
— Сначала я схожу за дровами.
— Очень разумно.
— Тем более что дедушкина история длинная.
— И… забавная?
— Жуткая, сударь.
— Милейший, — сказал Этцель, — это как раз то, что нам надо: дрова и история! Историю!
