Турбаевцы потребовали также, чтобы суд приложил свои печати ко всему имуществу Базилевских, которое громада временно принимала под свою охрану. Судьи с угодливой готовностью ходили по амбарам, по кладовым, по погребам и всюду накладывали печати.
Затем громада выбрала ходоков к Потемкину. В ходоки попали почтенные седые старики. Их снабдили гербовыми пропускными бланками, подписанными судом. Ходоки через час вышли из Турбаев.
Тем временем собрали разбежавшихся дворовых и приказали им взять из помещичьего дома трупы Базилевских, отвезти в село Остапье, где и похоронить в фамильном склепе. После этого отпустили на все четыре стороны чиновников:
— Проклятые ваши души: сколько горя-злосчастия вы нам понаделали тут! В Турбаи больше вовеки не смейте показываться. А если узнаем, что вы против нас будете показания давать, начальство навинчивать, уничтожим все отродье ваше, как мух. Вы от нас нигде не спрячетесь: со дна моря достанем! Помните это!.. Не мы, так дети наши с вами разделаются.
Судьи, советник, стряпчий и офицер молча, трусливо оглядываясь, кучкой пошли по селу, все ускоряя и ускоряя шаг. Толстая туша исправника Клименко едва поспевала и плелась последней. Они не верили своему счастью, не верили, что уходят живыми, шаги их были напряженно торопливы, словно турбаевская земля обжигала им пятки.
Затем громада вынесла из клуни солдатские ружья, переломала и разбила их в щепы. Кто-то разложил посреди улицы из обломков костер. Огонь быстро охватил сухие куски ружейных лож и загудел жарким полыхающим треском.
Тогда Цапко, окруженный казаками, отпер тяжелые ворота каменной воловни, где сидели связанные егеря.
— Ну что, будете воевать за панов? Будете стрелять в нас? Саблями рубить? — сурово оглянул он сбившихся в кучу солдат.
Те просительно зашумели, разноголосо, вперебой, все сразу:
— Да разве мы собаки?
— Нам никто ничего не объяснил…
— Мы люди подневольные!..
— Вовек против вас руки не поднимем!
— Помилуйте!..
Цапко приказал развязать егерей.
— Ступайте, куда хотите. Вы нас не тронули, мы вас не обидим.
Поклонились егеря атаману и казакам:
— Спасибо вам крепкое! Спасибо.
Заволновались обрадованно, зажужжали, высыпали на улицу. А один из них, с большими серыми глазами, пылко обращаясь к другим, воскликнул:
— Братцы! Бежим от солдатской каторги на Дон, на Понизье или в дикие горы кавказские. В полку нас не помилуют. Забьют, засекут шомполами!
И тут произошло такое, чего турбаевцы совсем не ожидали. Егеря со злобным остервенением стали срывать с себя треуголки, мундиры, пояса, бляхи, бросая все это в костер. От сукна и войлочных валеных шляп повалил густой смрадный чад. Ветер понес его белыми размашистыми космами вбок от села.
Егерям дали переодеться в старые домотканные обноски. Через полчаса пестрые торопливые фигуры, в которых ничего уже не было солдатского, группами по два, по три человека вышли за околицу. Скоро они скрылись, затерялись в зелени убегающих к горизонту хлебов.
Как дым от пожара летит над степными просторами, так облетела весть о турбаевских событиях всю Полтавщину. Помещики всполошились, но временно стали мягче обращаться с своими подданными, чтобы не довести их до непоправимого ожесточения, подобно Турбаям. Крепостные же крестьяне и казаки, которых казацкая старши́на постепенно переводила на крепостное положение, лишая воли, тайно шептались между собою и с надеждой ждали таких же взрывов и в других местах. Власть стала лютой и злой, подозрительно присматривалась к малейшим признакам непокорства. Начался сыск, доносы.
Турбаевские ходоки были на второй же день арестованы на шляху, у переправы через Ворсклу, и отправлены в градижскую тюрьму. В ту же тюрьму вскоре был посажен арестованный в Лубнах Осип Коробка. Его судили, обвинили в подстрекательстве к бунту и приговорили к наказанию плетьми на месте преступления, то-есть в Турбаях. Но ехать туда для исполнения приговора никто не решался, и Коробка оставлен был сидеть до общего суда над турбаевцами.
Остапьевский помещик Петр Федорович Базилевский, похоронив братьев и сестру, поднял невероятный шум. Он немедленно собрался в дорогу и поскакал в Петербург с огромной жалобой к царице. Екатерина передала дело всесильному вершителю судеб государственных — Потемкину. Базилевский повернул обратно и вместе с другими братьями стал осаждать любимца царицы многочисленными прошениями о розыске и наказании убийц, и даже об уничтожении села Турбаи.
