— …Да, нравится, — ответила она. — Я вам очень благодарна. — И смутившись его взгляда, открытого и улыбчивого, добавила: — Я хотела пригласить вас на новоселье, но… вы не придете… вам некогда.
— Почему?.. приду, непременно… я уже собираюсь, — шутил он. — У меня на реке парусная лодка… В выходной день могу покатать вас. Потом — на новоселье… Условились?..
Он подал ей пачку счетов и писем, но из рук не выпускал их пока.
— Срочные есть… Ровно в три соедините меня с банком… Разговор с Москвой — в четыре… Постойте… что-то еще я хотел вам сказать?.. Нет, все… Да!.. а по вечерам, когда этак не хватает чего-то в жизни, — не скучаете?.. Ну и хорошо. Идите… Если будут какие-нибудь неприятности, — не огорчайтесь… чепуха… не стоит обращать внимания.
Он не досказал свою мысль, а Мария, несколько смущенная его обмолвкой, не догадалась спросить, что означает это предупреждение.
Он был прост в обращении с нею, снисходителен к ее несовершенной пока работе, понимая, что обязанности ее по сложности и по объему во много раз превосходят все, что делала она прежде.
Осваивалась она довольно быстро и прочно, старалась запоминать людей, подчиненных Борису Сергеевичу, дорожила его временем с той женской заботливостью и строгостью, которую нельзя не заметить сразу, — и Дынников оценил это. В ее «бумажном хозяйстве», как выразился он сегодня, наступил разумный порядок.
Работать ей стало легче, а знаки внимания молодых инженеров, особенно самого Дынникова, чуть-чуть пьянили и опять будили в ней ненадолго заглохнувшее чувство женщины. Она стала одеваться лучше, зная, что к ней идет.
Научившись беречь время Бориса Сергеевича, она бережно относилась теперь и к своему, стараясь разумней использовать досуг: два раза в пятидневку ездила в город на курсы стенографии, и дорога не обременяла ее.
Ложась спать почти всегда в двенадцать, заводила будильник, и тот ровно в семь будил ее своей металлической рассыпчатой музыкой.
Недавно она написала Авдентову письмо — уже последнее, закончив на этом все, — и не ждала ответа.
— Ну Маруся! новостей я тебе принесла — полный кошель! — возгласила Настя Горохова, бурей врываясь в комнату. — Да у тебя все по-другому?
Настя хозяйственно ощупывала новые вещи: и тканьевое одеяло на кровати, и полотняное платье, висевшее под марлей на гвоздике, и ситцевую занавеску; потрогала книги на этажерке и полюбовалась пейзажем из окна.
Усевшись на подоконник, она начала рассказывать о ночной работе, о Галке, которая лежит в больнице, о Сереже, о Володьке Сенцове и Петьке, догнавших на свету уплывающий плот, за которых она боялась. (По счастью, все кончилось тогда благополучно).
— Мокроусова Мартына знаешь ли?.. Его из бригадиров прогнали, — собранье было… Штальмер самыми последними словами ругался, я думала — изобьет его! С таким позором выгнали — страх!.. в газете пропечатали… А бригаду отдали Петьке Радаеву.
— А у тебя как?
— А вот так. Теперь я — не просто подручный, а хозяин делу. Приходи, полюбуйся, как приказываю. — И, свирепо сдвинув брови, почти угрожающе кивнула. — Не вырвутся!
О сердечных своих делах она стеснялась рассказывать, да Мария и не спрашивала. Потом смеялись, вспоминая первый день в палатках на Медвежьем логу, переселение из города на площадку, работу в порту и житье у Фаины Львовны, — но дальше, в прошлое, уходить обеим не было охоты.
Мария спросила о Кате Кожевниковой, а Настя брезгливо поморщилась:
— Сгинула, ни слуху, ни духу… ежели встречу — такую трепку дам — сто годов пропомнит!.. Ба! — спохватилась она, вскочив с подоконника. — Самое-то главное и позабыла. Меня и Володьку в комсомол приняли…
— Приняли? — порадовалась за нее подруга, зная, с каким нетерпением ждала Настя этого дня.
— Угу… да еще как! с почетом… Ну, давай угощай меня.
Только белый хлеб да банка консервов случились у молодой хозяйки на этот раз и больше угощать было нечем.
— Ты нынче какая-то особенная, — взглянула Мария, восторгаясь кипящим здоровьем и возбужденным ее лицом. — Или давно не виделись мы с тобой…
— Давно… Я соскучилась… Приходи к нам. — И понизив голос до шепота, сказала: — А мы с Сергеем-то поженились!
