А утром, лишь только Мартын проснулся, навалилась новая беда: Иван, перечитывая газету, оставленную Макаром, наткнулся вдруг на что-то и ахнул от удивления:
— Вот это новость!.. как же я вчера проглядел? — и тревожно повел на Мартына бровью. — За тебя принялись.
— Где?.. кто? — рванулся с топчана Мокроусов, лохматый, огромный, с выпученными, почти безумными глазами.
— А вот почитай: «Мокроусова на черную доску».
— …Так что же он, стерва, вчера не сказал?! — заорал Мартын, вспомнив Макара Макарыча, и тряс газетой, сжав ее в кулаке.
— Не знаю… Впрочем, догадываюсь: ты бы ему тогда и купол прошиб и деньги обратно отнял, — а это ему невыгодно.
Иван взял ведро и, погромыхивая им, пошел к фонтану, предоставив взбешенного мужика самому себе… Действительно, лучше было ему не видеть, как мечется в землянке и, точно помешанный, рвет и топчет газету Мартын.
Борис Сергеевич Дынников, не имевший собственных сбережений и приличного жилища, распоряжался миллионами. Завод и город — сооружения невиданной грандиозности — захватили его целиком, и для себя, собственно, не оставалось пока ничего. Он отдал бы им больше, если бы обнаружил в себе хоть крупицу неиспользуемой энергии. И в то же время, оглядываясь назад, на вчерашний день, нередко замечал, что там много излишней силы, времени и денег потрачено впустую, — и это злило.
Деньги привозили к нему на машинах, в кожаных тугих сумках, набитых доверху и зашнурованных цепями, и как бы ни велика была получка, ее хватало буквально на несколько дней. Квартальная программа капиталовложений выросла до одиннадцати миллионов. Уже возводили стены корпусов завода; начали прибывать металлоконструкции из Америки, Германии, котлы из Англии, и днем и ночью на площадку ползли эшелоны строительных материалов, — по двадцать, по тридцать эшелонов в сутки… Нужно вынуть пять миллионов кубометров земли, а пока вынута лишь одна пятая доля. Каждый куб обходился ему на гривенник дороже, чем в Америке, кладка стен — дороже на семь процентов; простой машин и ремонт их составлял почти половину их рабочего времени; запасов стекла хватило бы на два корпуса, но кто-то ночью отцепил товарный вагон: с разбега в триста метров он воткнулся в вагоны со стеклом — и всей партии как не бывало! Рессорную сталь засунули в гавань, и Штальмер резал ее на хомуты для связи ледорезов и свай. Когда Дынников хватился, то оказалось, — полторы тонны уже извели, а хомуты стальные полопались. Так многое летело, как в прорву, и он всерьез тревожился, что исчерпает средства, обанкротится раньше, чем подведет корпуса под крышу.
Особенно тревожила гавань, где без тяжелых происшествий не проходило ни одной декады. Инженер Штальмер, производитель работ в гавани — иностранец, человек с партбилетом 1923 года, горячий, но близорукий, на прошлом пленуме райкома все свел к одному:
«Надо думать о пользе суровых репрессий к виновникам аварий. Но нельзя забывать и то, что такой завод страна строит впервые, опыта нет… Люди пришли из деревни, — молодежи, да и нам простительно ошибаться».
«Первый почин всегда обходится дороже, но мы — самая богатая страна в мире, за нашей спиной — золотые горы Республики»… Так и сейчас не понимал Дынников, что же хотел этим сказать Штальмер.
Просмотров и ошибок у него в гавани больше, чем на других участках; он был речист не в меру и часто ссылался на особые условия своей работы, тем более, что он — «не строитель, а литейщик». Чья-то сильная рука в Высшем Совете Народного Хозяйства поддерживала его, и это сказывалось на всем его поведении.
По вызову Олейниковой Штальмер явился, — но с опозданием на час.
Высокий, плечистый, с темными курчавыми волосами, с крупным мясистым лицом, с дерзки смелым выражением глаз — бойких, карих и немного злых в неглубоких подбровных ямках.
Он всегда ходил в сапогах, синих галифе и зеленой рубахе под широким ремнем.
Через приемную он прямо прошел в кабинет, кивнув Олейниковой с какой-то принужденной вежливостью.
— Подождите… у него — главный инженер, — попробовала остановить Мария, но он будто не слышал.
