В одном месте ей бросилась в глаза вывеска на двери дома — тут жил врач-акушер, — но Мария с неприятным чувством прошла этот дом, куда уже наступал срок идти, но все боялась и откладывала со дня на день.
Тотчас же в конце улицы начинался городской сад, обнесенный каменной невысокой оградой. Она хотела посидеть в тени, чтобы внутренне приготовить себя… Как стыдно обнажить душу и все тело перед чужим, совершенно незнакомым мужчиной, который непременно будет выспрашивать: кто она, откуда, кто отец ее ребенка и почему он бросил ее? «Ну, раздевайтесь», — скажет он.
Она не знала, как потом произойдет это, и ее неведение удесятеряло тяжесть переживаемого. Ее знобило, трясло и заметно падали силы… А время шло, и надо было решаться.
За городом, на пустыре она стояла долго, оглядывая холмистую песчаную равнину, по которой были разбросаны рабочие поселки и заводы с высокими дымящимися трубами; промчался поезд, прогремев среди городских построек, неслись по дорогам машины, — и Мария дивилась этим огромным просторам, где всюду кипела жизнь.
Повернув обратно, она шла с опущенной головой и быстро, словно тут могли увидеть ее знакомые, торопливо шмыгнула в открытую дверь…
Доктор, пожилой и тучный человек в белом халате, с седыми торчащими усами и с родинкой на щеке, — встретил ее у порога и тут же пригласил в кабинет.
Он курил, вставив папиросу в длинный желтый мундштук, и не спускал глаз с клиентки.
— Вам сколько лет? Восемнадцать?!. О, цветущий возраст!.. Прекрасные годы, золотая пора!.. Первый ребенок? — замечательно, право!.. Чем-нибудь серьезным не болеете?.. Зачем же так делать?.. Что вас толкает на это?..
Олейникова упрямо глядела в пол, не смея поднять лица, и ей казалось, что этот суровый человек сейчас прогонит ее… Она не совсем понимала, почему же тогда он выбрал себе эту профессию, если всеми средствами отговаривает ее?.. Может быть, говорит он это только по обязанности?..
— Неужели вы не сможете прокормить, вырастить свое детище? Странно, очень странно. Потом будете жалеть непременно, непременно.
За стеной кабинета шумели играющие дети, и краем уха она услышала звонкий голос: «А вот угадай, что у меня в руке, тогда дружиться буду».
Врач, как бы поняв ее мысли, сказал:
— Иметь детей очень хорошо: больше радости, больше серьезных обязанностей.
— Не уговаривайте, доктор… я решила окончательно… иначе не могу я.
— Но имейте в виду: это очень больно… это грозит последствиями… Некоторые после операции — даже благополучной — остаются надолго бесплодны… А вы еще очень молоды, вам жить да жить. Загляните в будущее. Не пришлось бы после раскаиваться?.. Нет?
Он встал с дивана, откинул полуободья операционного кресла, деловито покашлял: — Ну, тогда раздевайтесь… — И, сделав резкое движение, стукнул ладонью по металлу.
Мария вспыхнула, повернулась к нему спиной и, быстро снимая белье, чувствовала на себе пытливый, пренебрежительный и строгий взгляд… Теперь она боялась одного лишь, как бы не пришел в кабинет кто-нибудь третий.
Вошла прислуга с большим тазом горячей воды, от которой шел пар. В электрической ванне на столе кипятили инструмент. Мария уже ничего не видела больше, и только облако пара, разросшееся до неимоверных размеров и почему-то становившееся то красным, то зеленым, то оранжевым, лезло в глаза и окутывало ее сознание…
…Ее проводили из кабинета час спустя после операции; но и теперь, отлежавшись немного, она едва переставляла ноги. Кружилась голова, слегка поташнивало, два раза присаживалась она отдыхать на уличных скамейках, а когда увидела извозчика, позвала к себе, не надеясь добраться до квартиры.
Тарантас трясло на ухабах, мотало из стороны в сторону, вялая, немощная мысль ее, подобно ослабленному пульсу, размеренно стучала в виски:
«Ну почему ушел он?.. Хоть бы поддержал меня, хоть бы проводил до дома…»
И кроме этих мыслей об Авдентове, приглушенных болью, не было ничего в ее сознании…
Острые боли не давали заснуть всю ночь, а короткое забытье было подобно легкому бреду. Она очнулась, высвободила потные руки из-под одеяла, — под ним было тошно даже рукам, — и хотела окликнуть Настю, лежавшую рядом, но не решилась.
