Одетая по-домашнему, в пестром халате, Мария открыла дверь и напустилась на него в прихожей:
— Степан Аркадьевич, как вам не стыдно! Всегда был такой аккуратный — и вдруг… Говорите — на сколько часов запоздали?
— На шесть, — целуя ей руку, ответил он, привирая на половину. — Прошу прощенья.
— Где пропадали?.. Борис вам звонил два раза.
— Охотно соглашаюсь. — И улыбнулся тоже. — Мария Семеновна, дорогая, у меня же теперь целый завод на шее! Сплю — и слышу: гудит!.. Вот когда вы будете инженером, тогда поймете, что это значит!..
Борис Сергеевич, выйдя из кабинета, стоял у двери в светло-коричневой пижаме и не без удовольствия слушал шутливый разговор жены с Зноевским.
— Проходи сюда, — приглашал он гостя за собой в кабинет.
Мария ушла в свою комнату, предоставляя им возможность обсудить свои дела; через несколько минут Борис Сергеевич позвал ее сам.
Усевшись с ножками на диван, за спиной мужа, Мария вышивала на черном шелке зеленую осоку у голубой воды, над которой летела, скосив тонкие крылья, чайка.
Мужчины, играя в шахматы, беседовали о последних событиях за рубежом… магнаты могущественных банков, стальные, пушечные короли в преддверии кризиса диктуют волю венценосцам и торопливо меняют очередных министров, как приказчиков… Гонка вооружений захлестнула мир.
— Мир бредит войной, но дрожит перед революцией, которая, подобно грозному призраку, стоит по ночам у его изголовья, — сказал в завершение Зноевский.
Дынников поднялся от шахмат и, вращая вариометры, искал, где танцуют на свете… В мембране свистел и выл ураган звуков: в эфире гремела война, радиостанции мира дрались, заглушая одна другую… Но вот в наступившей тишине заныла где-то скрипка; ее печальный одинокий голос звучал тоской, отчаянием и страхом. Прерванный чужим стремительным вторженьем, он возник ненадолго опять, уже в другой стране, и замер…
В растворенное окно подувал ветер, Мария пересела к окну с работой.
— Степан Аркадьевич, — обратилась она к Зноевскому, — а правда, что мужья, любящие жен, не всегда любят своих детей?
— О что вы, Мария Семеновна! Конечно, любят. Иначе не может быть… это, было бы противоестественно. В этом отношении вы будете вполне спокойны. — И с открытой улыбкой повернулся к ней: — Вам надо сына… давно пора.
Мария заметно смутилась, шахматная игра на минуту прервалась, чтобы снова привлечь внимание партнеров.
Фигуры Зноевского сегодня стояли и двигались плохо, как армия, у которой расстроен сам командующий.
В затруднительных случаях он обычно пел, — вот и теперь начал подпевать, облегчая песней тяжелое раздумье, вызванное вовсе не этой, а другой рискованной и острой игрой, где ставилась на карту жизнь, а может, и весь завод, который был для него дороже собственной жизни:
Мой король, как легко вы теряете голову.
Мой король, как рассеянны вы…
— Это вы про себя? — подтрунивал Дынников, видя, как его партнер в поисках лучшего делает самый нелепый ход. — У меня же проходит пешка…
— А-а, да, да, — спохватился Зноевский, взял ход обратно и, рассматривая позицию, умолк.
— Вы очень долго размышляете над простой задачей: сдаваться сейчас же или… через полминуты? — не унимался директор.
Сегодня Зноевский был то мрачен и молчалив, то весел и словоохотлив. Эти почти внезапные перемены в его настроении первой бросились в глаза Марии… И одет он был не совсем обычно: темно-синяя рубаха, черные галифе и сапоги, — все это очень шло к нему, но Мария никогда раньше не видела его одетым так.
Прислуга сварила кофе и позвала к столу (прежнюю старушку Груню давно пришлось Марии отпустить к ее детям, то есть к Сенцову и Гале, у которых и жила она, хвастаясь своим зятем).
Зноевский молчал и за столом.
— О чем задумались, Степан Аркадьевич? — с участием спросила Мария.
— Я?.. так, обо всем понемногу… Когда я был моложе на шесть лет и достаточно наивен, я принадлежал тогда к «секте» бездумных холостяков, и у меня была такая вера:
Пока кто молод, почему
По свету вольной птицей не кружиться?
А потом очень быстро, почти вдруг, пришлось, как говорят, «опосредствовать» этот лозунг молодости уже по-другому.
