— Ваша фраза, Степан Аркадьевич, лежала где-то в склянке с витриолем, — заметил Дынников проницательно. — Она ядовита в прямом смысле…
— Конечно, — согласился Степан, чуть приподняв черные тонкие брови… — Но она не моя… это сказал Ренан, он отнюдь не был марксистом.
Мария прикрыла глаза ладонью и, щурясь от ослепительно ярких, зеркальных осколков, оглядывала широкую, празднично-пеструю панораму. Бесчисленное множество купальщиков занимало пляж, прибрежная вода кипела, — так много барахталось в ней бронзовых голых тел, и всюду сновали по реке лодки.
Яхта выбиралась на стрежень, течением уже подхватило ее и понесло быстрей. Правый берег с глинистыми отвалами, покрытый тенистым лесом, висел над рекой тяжелой кручей. На откосах виднелись пестрые кучки нарядных людей. Река шумела.
Вдали, в сизой дымке, виднелся пассажирский пароход, казавшийся отсюда серебристо-голубым. Где-то в гавани отбили склянки, и это «длинь-дилинь» звенело долго в ушах, как музыка.
Мария потянулась к воде, молча передав гитару Степану, опустила руку в прохладную влагу и, не отрываясь, смотрела в нее, отливающую зеленоватым глубинным светом. Зеленой стала и рука, а меж пальцев так занятно била упругая струя.
— Степан Аркадьич… расскажите, как вас встретили в Кремле? как вы получили орден?.. Кстати, вы почему редко носите его?.. И Борис тоже…
— Храню его как драгоценность… А носить постоянно — зачем? — ответил Степан. — Но Борис Сергеевич, конечно, рассказал вам все?.. А я рассказываю плохо и не хочу портить впечатление, какое у вас осталось.
— Нет, нет, расскажите.
…В тот высокий и ясный день, когда они впятером — Колыванов, Дынников, Зноевский, Авдентов и Бисеров Сергей — тронулись из гостиницы на машине к наркому, никто не проронил ни слова.
В зале Кремлевского Дворца они стоя встречали вождя народов, и Зноевский чувствовал в себе какую-то громаду трепетных восторгов, взволнованный подъем душевных сил, которых чувствовалось много, и хотелось всего себя, без остатка отдать для какого-то неслыханного подвига, к какому был готов…
Несколько минут стоял Зноевский рядом с Орджоникидзе, который, поздравляя, запросто тряс его руку и потом спрашивал о том, как идет литье, кого из молодых подобрали для замены Зноевского, какую машину требует теперь страна. Степан чувствовал себя совсем маленьким, кого надо много учить и жизни и работе, а то, чего добился он с таким трудом, казалось слишком еще ничтожным в сравнении с тем, что предстояло ему в будущем…
— Бывают такие возвышенные, редко переживаемые, ответственные чувства, — продолжал Степан, с раздумьем глядя в лицо Марии, — о чем не расскажешь словами… Только делами подтверждаются такие чувства.
— Может быть, — размышляя, произнес Дынников, — это любовь и долг в самом высшем их выражении… Я понимаю, почему Авдентов прослезился…
— Разве? — неожиданно вырвалось у Марии, которая услышала об этом впервые.
Степан умышленно промолчал, хотя совсем по-иному представлялось ему самочувствие Авдентова… Не примешивалась ли тогда к его восторженному чувству горечь?.. Вот он вернется к себе домой и не с кем поделиться радостью… И самая награда эта ничуть не поднимет его в глазах Марии, ничего не подскажет ей, ничего не изменит в ее жизни. Если не с кем разделить счастье, тогда, значит, и само счастье не полно…
Не так ли, как Степан, понимает это теперь и Мария, рассеянно перебирая струны?.. Недаром вскоре после возвращенья из Москвы Авдентов окончательно решил уехать…
Похоже, неспроста упомянул Дынников о Михаиле, желая доказать этим жене, а, может, и самому себе, что Михаил Авдентов для него является только знакомым, коллегой, не имеющим уже никакого отношения к его семейной жизни, и о нем можно говорить, уже не вызывая неловкости.
И тут же перевел речь на другое:
— В конструкторском бюро мудрят с чертежами деталей… модельщики третий раз переделывают шаблоны. Вы завтра же займитесь, Степан Аркадьевич.
— Я разучился спешить… Во всем нужна разумная постепенность. Надо немного оглядеться. Кстати, — вспомнил Зноевский, — вы читали в последнем номере нашего журнала статью Штальмера?
