— А что случилось? — с тяжелым равнодушием оглянулась Мария, проходя мимо нее в дверь.
— Ведь я заждалась тебя. — Больше ей нечего было сказать. Она вскинула руки на плечи дочери и припала лицом к ее груди. Точно высокий молодой побег, поднявшийся на смену старому спиленному стволу, шаталась Мария, поддерживая плачущую мать. Потом, слегка отстранив ее, спросила:
— Папа дома?.. мне надо с ним помириться.
— Я схожу за ним! — заторопилась мать, и уже искала свою косынку. — Ты — умница моя! Это — благородно, это по-человечески хорошо!.. Ведь роднее тебя у нас никого нет… одна ты осталась… И отца пожалеть надо… здоровье у него плохое… Помиритесь… он сейчас придет.
И мать осталась с дочерью, от которой не смогла уйти.
Пустой класс, где сидел за столом Олейников, согнувшись над своими бумагами, был чисто вымыт и залит жарким солнцем. Наискосок лежали на полу и на сдвинутых партах светлые большие квадраты окон. Непривычная, какая-то всеобъемлющая тишина окружала старого учителя и по временам мешала ему работать. Но где-то отдельно от этой тишины чудились ему неумолкающее ровное жужжанье детских голосов, полные, румяные и озорные лица и нетерпеливые возгласы. Он невольно поднимал глаза, смотрел перед собой, но вместо знакомых, на всю жизнь запоминающихся лиц, он видел пустые и тесно сдвинутые парты и, усмехнувшись себе в усы, опять принимался за годовой отчет.
Но вдруг, точно подкатило к сердцу, он откинулся на спинку стула, закрыл глаза и, вытянув по столу длинные большие руки, сидел неподвижно… В груди теснило, будто не хватало ему воздуха, и было сухо во рту. В одно открытое окно дул теплый воздух с улицы, играл листом бумаги на столе. Олейников очнулся и будто вспомнил, что он думает опять о сыне, о дочери.
Он поднялся и пошел вдоль стены, опустив руки. Детские картинки на стенах, пожелтелые от солнца, уже потеряли свою первоначальную свежесть и значение, но долго разглядывал их старый учитель. Он думал о чужих и своих детях. И странно: все они казались ему на одно лицо, все были родные, всех было жаль и всем хотел он самой лучшей доли.
— Но счастья на земле, видно, хватает не всем, — размышлял он сам с собою. — Да, не всем… И что коснулось своих собственных детей, то забирает глубже, больнее…
Учебный год закончен. В другое время он был бы счастлив вполне, что за прошедший год поработано немало и в школе, и за ее стенами; что летом соберет плоды из сада, который насадил и вырастил своими руками, отдохнет, ненадолго укатит в город и вернется опять сюда на привычное родное место, чтобы снова перед шумной толпой ребят распахнуть двери.
Теперь все сломалось, спуталось, и длинное лето лежала перед ним, точно выжженная солнцем голая пустая степь…
— Нет, нет! сдаваться никогда не надо, — подбадривал он себя. — Пока живы — все поправимо. Да, все!
Встряхнув головой, он еще раз прошел вдоль стены, оглядывая детские, еще неумелые рисунки.
«А это уберем, поберечь надо… Весной сорванцам моим покажу, кто что умел: «Нуте-с… Жуков, это твои грачи?» — «Нет, не мои, отказываюсь! Они, Семен Карпыч, какие-то зяблые… носы, как у галок, и ноги разные». — «А подпись чья? Посмотри поближе». — «А-а-а! Так, Семен Карпыч, это же прошлогодние!.. а теперь я…» — «То-то же! узнал», — скажет Олейников, и ребята сами тогда удивятся своему росту.
И мысленно поговорив так с детьми, старый Олейников почувствовал себя моложе. Он подошел к окну, чтобы закрыть его перед уходом, — и не смог: уж очень хорошо, молодо цвели кругом сады!..
Его пьянили и возбуждали медовые, пряные запахи. Земля, простираясь бесконечно, дышала легкой испариной, струился от нее голубоватый, прозрачный дымок, совсем не закрывая даль. Нагретый воздух вместе с лучами солнца приятно согревал его старую кровь, и сердцу было от этого просторней в груди.
Где-то пахло ромашкой, полынью, прелым навозом, — и все дышало, все жило, росло и тянулось к большому солнцу. И всякая птица, и каждый жучок пели ему свои гимны… Было чему радоваться в этом мире!.. И если бы не горе дочери, особенно ссора с нею, то старый Олейников сказал бы сейчас:
