Под хмельком молодые люди заспорили потом об уравнениях Максвелла, легших в основу всей электротехники, потом — о романах Поля де Крюи и даже о «Крейцеровой сонате», которую недавно, готовясь к свадьбе, прочитал жених. Авдентов утверждал, потягивая шампанское, что фраза «Жена ученого должна быть больше матерью, чем возлюбленной», принадлежит Крюи, а жених опять спорил, — и в наказанье посылали его в буфет за папиросами. Авдентов пожалел его и пошел с ним.
У буфета Сережка Бисеров загружал свои карманы яблоками, а поодаль от него, под высокой пальмой, стояла девушка в красном берете, кутаясь в меховой воротник.
— Ну как живем? — спросил его Авдентов, хотя сегодня в литейке встречались десяток раз.
— Все в порядке. Живем. Отмаялись. Квартира двадцать семь метров, простор, честное слово!..
— Теперь и жениться можно, — улыбнулся Авдентов, мысли которого шли по прямой.
— Уже… на днях просватался… Вон моя женка. Не узнаете?
Под пальмой стояла Настя Горохова. Заметив, что Авдентов и Сергей глядят на нее, Настя зарделась, не зная — подойти ли к ним, или ждать тут, у двери, а когда оба подошли к ней, неловко протянула руку Авдентову. Тот смотрел на нее странно внимательным взглядом, потом сказал:
— Ну вот и хорошо. Нашли друг друга, теперь будете вместе. Желаю счастья. — И притронулся к ее плечу, на котором таял снег.
Молодая пара шла через зал, а он почему-то думал, что это — Мария, и будто именно ей, а не Насте, пожелал он счастья с другим под этот величественный и торжественный гром оркестра.
Компания засиделась до того последнего часа, когда лампы гасли одна за другой; официант уже третий раз подходил к столу и вежливо просил оставить помещение.
Разгоряченные вином, беседой и дружбой, которая стала как-то романтичнее от женитьбы начальника гавани, инженеры вышли из ресторана.
Шумела сырая с дождем метелица, дул восточный ветер, залепляя глаза. Желтые фонари тянулись в два ряда по сторонам шоссе, теряясь в густом, беспокойном тумане ночи.
Подняв воротник пальто, Авдентов шел молча, прислушиваясь только к самому себе… В его взволнованной груди вьюжила тоже метелица, застилая чьи-то знакомые дороги. Чего-то желая и не угадывая, куда-то стремясь и жалея расстаться с близким, привычным, он мысленным взором вглядывался в прошлое и припоминая встречи, которых желал постоянно, — но ни одна из них не принесла оправдания его надеждам…
Город засыпает, кружит снег, лежит прямиком дорога в город, и мутное зарево едва белеет над ним. Все еще звучит где-то музыка оркестра, но она уже не та… будто доносит сюда тихий ветер какую-то плавную и грустную мелодию, и хочется слушать без конца.
Может быть, это была вечная мелодия любовной грусти, полураскаяния и невольных желаний… Нет, он уже не винил себя за прежнюю ошибку юности, оправдывал во всем Марию, и теперь не было в его сердце ни ревности, ни зависти, ни зла. Если бы ему случилось встретить ее сегодня, то, наверно, сказал бы так: «Люби, люби, Мария, кого подсказало твое сердце!.. Живи, будь счастлива с Борисом… Наша жизнь озарена не только чувством… и я, и ты, и Дынников — все мы строим свою дорогу!..»
В раздумье он не заметил, как навстречу ему, пробив мглистую завесу, выкатилась машина, и он едва успел посторониться. То было лишь одно короткое мгновенье, но Михаил узнал, кому принадлежала она… Тяжелый «линкольн» промчался мимо, и красный огонек почти мгновенно погас. Там, конечно, сидели двое…
Да, две жизни пронеслись из тумана в туман, чтобы в последний раз напомнить ему о навсегда ушедшей и невозвратной юности…
Они ввалились в барак веселой ватагой, прихватив еще двоих на ночлег, кому далеко было идти, и, помня правила внутреннего распорядка, громко уговаривали друг друга не шуметь. Но прошло добрых полчаса, когда, наконец, угомонились.
Сторожиха, полуоткрыв дверь, окликнула Авдентова и подала письмо.
Под шум метели и завыванье ветра Михаил перед сном читал короткое посланье друга:
«У нас, в городе «желтого дьявола», властвует золотой телец и слышится речь пятидесяти наций. Здесь тесно небоскребам и людям, а мне — хорошо! Я восторгаюсь и ненавижу, но жаден ко всему.
