Он напрасно откладывал до другого раза, потому что и нынче мог все до конца досказать Гайтсману о себе, — тот не обмолвился бы нигде ни словом, — но, видно, еще не назрело время, и потому Штальмер ждал…
Было уже поздно, когда он, кутаясь в меховое пальто, вышел на балкон, оставленный на зиму незакрытым, чтобы освежить легкие. Ему нравился этот уединенный тихий уголок недалеко от стройки, по душе была и тишина укутанной снегом рощи и мягкие, день от дня распухающие, сугробы с узенькой — лишь проехать автомобилю — расчищенной дорогой.
Здесь он оставался самим собою и ничто не мешало размышлениям, игре на скрипке и чтению книг. Он тут отдыхал, чтобы в девять утра примчаться в машине на площадку, где даже по ночам кипела, не затихая, жизнь… Вот и сейчас там слышится движение поездов, приглушенный расстоянием нетерпеливый крик паровозов, острый пулеметный стук пневматических молотков.
Ночью эти звуки отчетливее, чем днем. В морозном воздухе, прочищенном ветрами, горят во множестве немеркнущие огни с прямыми тонкими ресницами, и, точно далекие их отражения, мигают в небе звезды.
Но в созерцании этой измененной природы он не находил ни красоты, ни наслажденья. Она была для него лишь необузданной анархией сырого вещества, которое следовало когда-нибудь захватить и обуздать по-своему. Он уже давно утратил способность чувствовать общенье с нею и потому не черпал в ней вдохновения для мелодий, которые подсказывало ему только совершенное знание скрипичной гаммы. Чужие огни гасли в глубоких подвалах его рассудка… Только на миг ослепили его, столкнувшись с его взглядом, широкие пучки прожекторов, ощупывая пространство, где угадывались скопленья корпусов… И вот опять он всматривался туда с холодным и пристальным вниманием…
Там, подобно химическому процессу в огромных ретортах, нарождаются новые миры и новые судьбы людей, одержимых верой в победный апофеоз труда. С недавних пор труд стал для них какой-то непреложной и главной заповедью в скрижалях, единственной формой существования. Они болеют своей идеей, живут в бреду — невероятные, страшные, воинственные люди, которых ведет одна опасная идея! Она уже торжествует и в буднях, и в праздниках, главенствует в речах, в газетах, в ежедневных разговорах за столом, в трамваях, поездах, в научных исследованиях и художественной литературе. Она повелевает деревней, улицами старых и новых городов, государственной политикой и даже искусством. Она вселилась в людей, и они добровольно работают по две смены, едят на ходу. Они живут с песнями, сочиняя их сами. И, кажется, не устают, не болеют, не умирают!..
Они безумно спешат и, твердя о том, что работают на вечность, не ищут славы. Но каждый из них — и Колыванов, и Дынников, и даже Бисеров, Казанцева и Настасья Горохова — одинаково знает, что надо спешить, жертвовать всем, что есть у них, для завода, для страны, которая тронулась с места и летит вперед с невиданным ускорением.
И странно: люди всем жертвуют, но в их жизни все складывается так, что они выигрывают каждый день. Это называют они ростом!
Штальмер видел: они спали в палатках, ходили в худых лаптях, — теперь живут в зимних бараках, оделись, и сам он наблюдал их шумное переселение в квартиры.
Целая армия пришла сюда когда-то — и через тринадцать месяцев на болотах, на диких пустырях они воздвигли корпуса цехов, новый город на сорок тысяч жителей, гавань с шестью причалами, железные дороги, которые связали дикое прежде место с севером и югом страны. Теперь роют мерзлую землю, чтобы начать строительство Дворца культуры… О как много и азартно говорят они о культуре! Мечта, фантазия здесь превращаются в бетон и камень, врастающие в землю прочно, на целые столетия.
