Гайтсману стало жарко, потом холодно, он сразу вспотел, почувствовав себя в капкане.
Но это, повергающее в ужас предупреждение, казалось неестественным до безумия только вначале, когда еще не убедили его, что все обстоит благополучно.
— А кто это? — осведомился он. — Рохлина?..
— Нет. Он сильнее… — Неясное бормотанье Штальмера перешло в шепот и оборвалось, когда он, заглянув в окно, указал пальцем и отошел за простенок.
Из глубины комнаты Гайтсман увидел двух лыжников: в коричневом костюме и в меховом малахае двигался Дынников, ловко отталкиваясь на палках; его жена, разрумянившаяся от мороза, шла за ним и не поспевала, — правая лыжа у нее подвертывалась. Лыжный красный костюм на белом фоне снега — непривычное сочетание красок — почти резал глаза и раздражал Гайтсмана. Она покричала что-то мужу, — слова ее не дошли до слуха сидящих в комнате, — и помахала рукой. Дынников остановился, чтобы подождать ее. Потом оба пошли рядом, огибая дачу.
В километре от Стрижовой рощи, где лес расступался, был удобный для катанья пологий и длинный склон, тянувшийся к реке.
Очевидно, туда и ушли лыжники: глубокий синеватый след тянулся за ними.
— Семейное счастье! — процедил Гайтсман, прервав долгое молчание. — Он партийную демократию понимает по-колывановски: не думать, не сомневаться, не возражать. Вооружился дубиной и бьет с плеча, чтоб наградили за усердие…
Штальмер, умевший слушать очень внимательно и владеть даже мышцами своего лица, согласно кивал ему.
Одинаково сосредоточенно, не сердясь и ничем не восторгаясь, он рассказал кое-что Гайтсману о Западе. Это было для гостя все внове. Потом угощал его хорошим вином, которое согревало внутри и, постепенно вступая в кровь, слегка пьянило, разбавляя вместе с тем ядовитую желчь, обжигавшую все его существо.
— Вас вышибло на крутом повороте и вы стукнулись головой, — чуть насмешливо улыбнулся хозяин дома. — Ничего, это пройдет.
Гайтсман болезненно сморщился:
— Но они продолжают кричать — «Враги слева, враги справа! Огонь на два фланга!»… Меня оглушает это. Колыванов, Дынников, кричат даже малограмотные люди вроде Варвары Казанцевой и Бисерова. Им — молча рыть канавы. Им — лопату в руки и кусок черного хлеба, а они идут к управлению государством! Бисерова уже выбрали в бюро райкома комсомола. И они сумеют, они уже победили, обогнали нас! — хмелел он от вина и злобы.
Оказывается, инженер разделял этот взгляд целиком и несколько дальше начал развивать мысли своего гостя:
— Ничего, пускай… Цеха почти готовы, скоро начнут прибывать станки, — посмотрим, как будут на них работать… Я однажды был в этой стране, знаю, как жили до семнадцатого года… нагляделся всего и теперь добавлю… Земля вспахана, война удобрила ее, и на ней поднялся бурьян… а надо насадить растения высшей породы, — и немного, чтобы не тесно… Надо знать, что бессмысленно садить финики на берегу Курляндского залива: не вырастут!..
Гайтсман не удивлялся уже ничему, только он не понял, какие растения имеет в виду Штальмер и кому отдает преимущественное право владеть этими огромными полями. Кое-что и теперь оставалось между ними еще недоговоренным до конца, но Гайтсман пока не пытался разузнать больше, отложив до следующей встречи.
Да и хозяин дома не торопился перед ним открывать настежь самую потайную душевную свою створку. Он и так уже довольно ясно определил свою позицию и лишним считал дальнейшее выяснение своей роли, которую выполнял здесь.
Провожая гостя до двери, Штальмер дружески похлопал его по плечу:
— Мы засиделись с вами. В следующий выходной я жду вас. Мне хочется еще кое о чем побеседовать с вами, Гайтсман… Пока вы никаких мер не предпринимайте: все равно откажут.
— Я устал ждать..
— Ничего, потерпите еще. На терпении испытываются такие люди, каким можете вы стать. Я говорю: один солдат в окопе не воин. В таких случаях ждут подкреплений. Они придут… И непременно побрейтесь… щетина, — улыбнулся он. — А то Иван Забава просмеет вас, когда к нему явитесь…
Гайтсман вспомнил предательство парикмахера, жестоко расправившегося с Мокроусовым Мартыном.
— Тихий Иуда, — враждебно сказал он. — Я в свое время хотел поднять его на щит… не из уважения к его бдительности, — нет! — а по обязанности редактора… а он, дурак, уклонился.
