И вот Штальмер появился здесь, в самом пекле, чтобы все видеть вблизи и быть постоянно готовым.
Это была не наблюдательная вышка, а траншея противника, вернее, его тыл, где скрещивались жизненные узлы хозяйства, главные нервные центры, к которым он приживлялся, чтобы потом, по сигналу, мгновенно разрезать их на мертвые куски. Партийный билет был для него лишь пропуском в котельную, где потом он заложит мину.
Разве только внезапный случай мог сорвать с петель стальную створку его души, но он принуждал себя не думать об этом…
Холод защекотал ему спину. Обломок луны, точно косой нож, воткнулся в синюю мякоть неба и сквозь густоту ветвей, обложенных ватой, сочился желтоватый неживой свет.
Тревожно вскрикнул на шоссе тонкий короткий рожок сирены, огненные фары прорвались сквозь частокол гладких сосен, и на мгновенье пучок лучей махнул по карнизу дачи. Автомобиль повернул к соседней даче, где жил начальник кузнечного цеха.
Штальмер ушел с балкона и запер дверь. В комнатах не горело ни одной лампы, отчего квартира казалась подземельем, где не трудно спастись от вторжения врагов…
Однако заснуть не удавалось долго — мешала в эту ночь какая-то непривычная тишина, — даже посторонние, случайные звуки настораживали его.
Лежа в постели, он курил, ощупью находя пепельницу на стуле, и огонь папиросы тихонько шипел, как подожженный шнур, — и это само собой переключало его мысли… Перед ним возникла беспокойная фигура Авдентова: он указывал Штальмеру куда-то в сторону литейки, которую недавно подвели под крышу, и по-детски наивно смеялся, восторженно вскрикивая: «Смотрите, любуйтесь, люди!»
Штальмер откинул руку, чтобы потушить окурок, и неосторожным движением столкнул пепельницу. Фарфоровый черепок взорвался во тьме бомбой, и в глазах Штальмера молниями метнулись искры, а на стене заныла скрипка. Оглушенный, он вздрогнул и тут же рассмеялся на свою мгновенную слабость.
Минутой позже он думал о Гайтсмане, который годился для него вполне и уже принадлежал ему безраздельно… Их станет трое, если удастся прояснить мутный негатив Ивана Забавы… Вдруг Штальмер судорожно уцепился за железные прутья койки и начал сползать на пол, весь превратившись в один, чудовищно обостренный, слух…
Босиком, обжигая ноги о холодные половицы, он тянулся к окну и, не отводя рукою тюлевую занавеску, глядел сквозь нее, Самообладание изменило ему, воля исчезла, он обессилел в один миг и едва держался на ногах, точно прошел тысячу километров… Первая мысль, что предал Гайтсман, зажгла в нем бешеную ненависть. Он искал наган, чтобы оборвать этот нелепый фарс, который не стоило смотреть до конца, пока доигрывают его другие… Наган лежал в кабинете, в ящике стола, а дверь туда скрипела, а ноги не слушались и подгибались…
— Нет, не Гайтсман, — прошептал он, сцарапывая что-то с голой груди… Ее щемило; там, под этой взмокшей кожей, происходил скоротечный процесс распада всего, чем держался Штальмер. Хотелось пропихнуть себя в какую-то щель, невидимую даже вооруженным глазом, сжаться там и переждать хотя бы день, час, хотя бы одну минуту!..
Он метался по комнате от окна к двери, и скрюченные слепые пальцы натыкались на что-то, но они уже утратили всякую чувствительность. Обессилев, он привалился спиною к простенку и, неестественно изогнув шею и сжав челюсти, чтобы не стучали зубы, косил глаза в окно.
Злые шорохи осаждали его запертую камеру; еще минута — и они ворвутся, оглушат, раздавят!.. Хотелось бежать или ухватиться за что-то, но под ногами была зыбучая бездонная тьма… С яростным нетерпеньем он смотрел в синеву ночи, где развертывался, точно на сцене, последний акт…
К его крыльцу торопливо шли из леса двое. Третий притаился у ближней сосны, — чтобы проследить за балконом, — и темная тень легла от него на снег, перерезая дорогу.
