— …а больше того отняли! — обнажил Мартын свою душу.
— Во-он что?.. Вы все еще старую песню поете, а люди, между прочим, сложили новую. С песнями работают.
— Чужая песня горю не облегченье… Мы уж свое отпели. Песню, ее не приневолишь: она из души сама собой родится, — говорил он с упрямством и слепотой помраченного, совсем не предвидя опасности, которая грозила с другой стороны и была к нему все ближе.
Иван помрачнел. Глаза его, скорее злые, чем равнодушные к участи Мокроусова, в последний раз обшарили пустую темную стену, где висела одежда жильца.
Мартын молчал, тяготясь его присутствием, но прогнать, как Макара Подшибихина, не мог… Бритая голова гостя и его покатые сильные плечи огромной тенью качнулись на стене, — Иван поднялся и, потирая ладони, точно было ему зябко, шагнул к двери.
— Посмотрю я на вас: нестоющий вы человек, навоз истории, извините за выражение. Брюзга, жадный собственник… ничем вы не довольны, — говорил он с презрением, опять называя его на «вы», чтоб подчеркнуть то большое расстояние, на которое разошлись, они с тех пор. — Даже событиями не интересуетесь!.. а народ давеча так и валит… кое-кто свои дела побросал… Пойду, не запоздать бы… А за землянку я хотел бы с вас получить кое-что… Деньги — то есть, что ли?.. Нет?.. Ну, я зайду как-нибудь после…
ГЛАВА III
Иван выигрывает вторично
Часом позже оглядывал эти стены и сам жилец, перед тем как покинуть их навсегда. Дорожная легкая сумка висела у него за плечами, лампа уже догорала. Изрезанный в исступлении матрац сполз одним углом с нар, и пыль от взбудораженного мочала еще не улеглась в землянке.
Он вышел, постоял у двери, чтобы прислушаться к звукам ночи, унять в себе зябкую дрожь и решить в последний раз — бежать ли ему со стройки?.. Но тут обнаружилось, к удивлению его, что самой опасной дорогой оказывалась именно та, которую себе избрал. Он успеет нынче скрыться, но завтра же утром непременно обнаружат его исчезновение, пошлют на розыски, и этот непредвиденный, тайный побег явится убийственной уликой.
Тут его обостренный слух различил неторопливые шаги. Мокроусов прислушался, припав к щели, — во тьме не видно было человека, случайно проходившего мимо его землянки…
Мартын снял с плеч котомку, опростал ее и, разложив вещи по своим местам, принялся за матрац, — пришлось перевернуть его другой, цельной, неизрезанной стороной вверх. Беглец оставался жить здесь и дальше, но уже единственной целью этой жизни стало теперь совсем другое.
Надеясь только на собственную хитрость, он вступал в единоборство с миром, который обозревал нынче днем, и все почему-то мерещилось, что он, если не поторопится, то ничего не успеет сделать.
В этот же вечер, необыкновенно темный и ветреный, словно овчинами закутано было небо, — и произошла первая его вылазка…
В землянках уже спали; пробираясь пустырем, он никого не встретил по дороге к клубу, где происходил суд, но, дойдя до крыльца, столкнулся с Харитоном.
Наслушавшись вдоволь, старик направлялся к себе в палатку, а узнав Мартына, остановился: поговорить он любил всегда… Он тут же сообщил, что в зале такая теснотища — не пролезть; что выездному показательному суду следует хорошенько проучить «гаражных мошенников» и что сами строители требуют жестких мер, дабы неповадно было другим.
— За что их? — спросил Мокроусов.
— А за то, что для кармана своего стараются: горючее на сторону сбывают. Их пошлют в город за продовольствием, а они разным гражданам дрова возят. А паренек тут один — Дымогаров Анатолий… так он на повороте автобус перевернул вверх колесами. Хорошо, что без народу… и самого-то, стервеца, чуть не приглушило навовсе… Интересно, иди послушай…
Мокроусов вошел в сени, где теснились люди, стараясь заглянуть на подсудимых, сидевших на передней лавке. Он протискался к отворенной двери, стал на цыпочки, вытянул шею, но увидел только Сережку Бисерова да Настю Горохову, стоявших у окна рядом.
Безусый парень — остроголовый и бледный — давал суду показания, и голос его дрожал.
Опять попросила слова Варвара Казанцева, говорила она о снисходительности к Дымогарову, чистосердечно признавшему свою вину, но тут же выступил редактор газеты Гайтсман — такой воинственный и крикливый, казавшийся строже самого судьи, — и почему-то больше разоблачал великодушие Варвары, а к подсудимым требовал суровой кары.
