— Господин Брайсон… я с вашим мнением совершенно согласен. Организация монтажных работ не должна проходить в горячечных темпах аврала. Мы выровняем это.
Переводчик передал это Брайсону и тот закивал:
— Well, it can’t be otherwise. I strongly insist on it[1].
— Лихорадит нас хаотическое, некомплектное поступление металлических конструкций. Завод «Гумбольт» не оправдал наших надежд…
— You’ll regret it. Our company would certainly meet the complete scope of contractual obligations. But it don’t depend on you… You can’t be a private manager of this plant. See you later[2].
Дынников протянул руку Брайсону:
— Good-bye[3].
Авдентов вошел в кабинет. Его не пригласили сесть, и это подтверждало, что догадка Авдентова верна, — почти с первого дня начинались осложнения. Да, в его положении они были неизбежны…
— Вы с маневров?.. с одного фронта переходите на второй? — начал Дынников с полуулыбкой… — Вы были у Колыванова?
— Да, был… условия работы он обрисовал мне.
— Значит, мне осталось сказать немного… Вашим начальником будет инженер Штальмер. Мы его сняли с гавани и поставили на литейку.
— У него не шло, что ли?
— И не шло, и просился сам… Вы уже знакомы с ним?
— Видел всего два раза… член партии, кажется?
— Да… Он немец, от притеснений вынужден был уехать в Америку. Жил там три года. И нашел у нас вторую родину. Он, очевидно, еще не огляделся, людей знает плохо. Условия создали ему прекрасные, а получили от него пока мало, почти ничего… Впрягайтесь-ка вы…
Телефонная дробь брызнула у него под рукой, и он снял трубку.
Авдентов заметил, как сразу потеплело его лицо, сосредоточенное, с проступающей желтизной на щеках. Нетрудно было узнать, что это позвонила Мария. Он не мог слышать ни одного ее звука, да и Дынников перемежал ее речь такими короткими, обрывочными фразами, по которым не определить содержание их разговора. Потом кое-что Авдентову стало ясно: она хочет куда-то сходить непременно вместе с мужем… Она скучает без него и спрашивает, во сколько придет домой… Воображение насильно погнало его в чужие комнаты, где уютно разместились чужие вещи и куда его, конечно, не впустят.
Авдентова уже бесил спокойный, будто пресыщенный и усталый вид этого плотного человека, с неглубокой складкой между бровей, с продолговатым лицом, с русыми светлыми волосами. Он одет в защитного цвета гимнастерку, и ворот распахнут; на нем кожаные простые сапоги, и он шаркает ими под столом. Наверно, так же шаркает он, когда в домашних туфлях идет в спальню к жене, раздевающейся у зеркала…
Эта назойливая, неприятная мысль пристала к Михаилу, и никак не удавалось от нее отделаться. В нем все кипело. Он уже ненавидел Дынникова, ненавидел и презирал Марию, хотя и уговаривал, убеждал себя всякими доводами, что ревность — низменное чувство и что он не имеет права ревновать Марию…
Дынников спешил очень, вызвал к телефону Матвея Колыванова, и оба тут же уехали на машине в город.
Скоропалительный отъезд его был вызван, очевидно, серьезным вмешательством Брайсона.
Авдентову нестерпимо захотелось увидеть ее, расспросить о многом, — ведь так неожиданна и коротка была на вокзале встреча!.. Что-то сказать намеревалась она тогда — и не решилась, нет, сочла ненужным, и теперь он должен искать ее всюду, постоянно ждать случайной встречи. А даст ли это что-нибудь ему?.. не лучше ли поступиться всем?..
Он жил в бараке, в большой комнате, вместе с прочими молодыми инженерами; с каким-то остервенением бросался на работу, — вставал в шесть, приходил домой в десять вечера, усталый, напряженный, съедал свой хлеб и, с треском проиграв курчавому прорабу очередную партию в шахматы, заваливался спать, чтоб завтра, почти с восходом солнца, быть на участке.
Однажды он пришел раньше других; в бараке никого не было, и его потянуло к ее письму; он выдвинул из-под кровати свою дорожную корзину, которую Степан в шутку называл «телегой жизни», — и так, с письмом в руках, облокотившись на постель, читал, упиваясь грустной и тревожной повестью ее души… День за днем, шаг за шагом он сызнова проверял себя, приглядывался и к ней — уже далекой — жадным взглядом, и сквозь эту даль она становилась еще прекрасней. Забылось даже, что она здесь, рядом, и, качая головой, твердил с жестоким осуждением: «Как бесчестно все получилось… Оказывается, она знала меня лучше, чем я знал себя!..»
