Она обладала женственностью более подлинной, чем любая женщина-гоминид. Она знала цену своей отточенной улыбки, роскошных, ухоженных, невероятно мягких волос, гибкой молодой фигуры с крепкими грудями и соблазнительными бедрами. Она в мельчайших подробностях понимала воздействие, которое ее ноги оказывали на людей-гоминидов. У настоящих людей было мало секретов от К’мелл. Мужчины выдавали себя неудовлетворенными желаниями, женщины – неодолимой ревностью. Но лучше всего она знала людей потому, что сама не была человеком. Ей приходилось учиться путем подражания, а подражание – акт сознательный. Тысячи мелочей, которые обычные женщины принимали как само собой разумеющееся или о которых задумывались лишь один раз в жизни, для К’мелл были предметом тщательного, серьезного исследования. Она была девушкой по профессии, человеком по ассимиляции, любопытной кошкой по своей генетической природе. И теперь она влюбилась в Жестокость – и знала это.
Даже она не догадывалась, что любовная история однажды просочится слухами, вырастет в легенду и сохранится в веках романтикой. Она не знала про балладу о ней самой, начинавшуюся строками, которые прославятся значительно позже:
Она-сделала-это – и получила зачем,
И колокол потемнел от коварных схем.
Но гоминида она полюбила затем.
Она-сделала-это – и осталась ни с чем?
Все это ждало в будущем, и она об этом не догадывалась.
Она знала свое прошлое.
Она помнила инопланетного принца, который положил голову ей на колени и сказал на прощание, посасывая из стакана мотт:
– Забавно, К’мелл, ты даже не человек – но ты самое разумное человеческое существо, что я здесь встретил. Ты знаешь, что моя планета разорилась, чтобы отправить меня сюда? И чего я добился? Ничего, ничего и тысячу раз ничего. Но ты! Если бы ты руководила правительством Земли, я бы получил то, что нужно моему народу, и этот мир тоже стал бы богаче. Родина человечества, так они его называют. Какая к черту Родина человечества! Единственное разумное существо в нем – кошка!
Он провел пальцами по ее лодыжке. Она не шелохнулась. Это была часть гостеприимства, и у нее имелись свои способы не дать этому гостеприимству зайти слишком далеко. Земная полиция следила за ней; для них она была удобством для инопланетных гостей, чем-то вроде мягкого кресла в фойе Земплепорта или питьевого фонтанчика с кислой водой для чужеземцев, не переносящих пресную земную воду. От нее не ждали чувств и сопричастности. Если бы она стала причиной казуса, ее бы сурово наказали, как часто наказывали животных или недолюдей, либо (после быстрого, формального безапелляционного слушания) уничтожили бы, как позволял закон и предписывала традиция.
Она целовала тысячу людей, может, полторы тысячи. Она помогала им расслабиться и выслушывала их жалобы или тайны, прежде чем они уходили. Это была жизнь, эмоционально выматывающая, но очень возбуждающая. Иногда она смеялась, глядя на человеческих женщин с их задранными носами и горделивыми замашками и понимая, что знает о мужчинах, принадлежащих человеческим женщинам, больше, чем сами женщины.
Однажды женщине-полицейскому пришлось прочесть отчет о двух пионерах с Нового Марса. К’мелл было приказано поддерживать с ними очень близкий контакт. Прочитав отчет, женщина-полицейский посмотрела на К’мелл с лицом, искаженным ревностью и ханжеской яростью.
– Ты называешь себя кошкой. Кошкой! Ты свинья, ты собака, ты животное. Может, ты и работаешь на благо Земли, но не воображай, будто ты ровня человеку. Я считаю преступлением то, что Инструментарий позволяет монстрам вроде тебя встречать настоящих людей из космоса! Я ничего не могу с этим поделать. Но поможет тебе Колокол, девчонка, если ты когда-нибудь прикоснешься к настоящему землянину! Если ты хотя бы приблизишься к нему! Если осмелишься применить свои трюки здесь! Ты меня поняла?
– Да, мадам, – ответила К’мелл. А про себя подумала: Бедняжка даже не может правильно подобрать себе одежду и прическу. Неудивительно, что она ненавидит тех, кому удается красиво выглядеть.
Быть может, женщина-полицейский считала, что неприкрытая ненависть потрясет К’мелл. Она ошиблась. Недолюди привыкли к ненависти, и в сыром виде она была ничуть не хуже, чем приправленная вежливостью и поданная как яд. Им приходилось с этим жить.
