– Я слушаюсь, – сказала Джоан, – но я собака – и человек. Открой свой разум, мужчина, и увидишь.
Судя по всему, он открыл свой разум – и ощутил, как в него хлынул океан любви. Лорд был потрясен. Его рука метнулась вверх и вниз в древнем смертоносном жесте, нацеленная краем ладони в шею Джоан.
«Ты этого не сделаешь, – подумала госпожа Арабелла Андервуд. – Это дитя предстанет перед настоящим судом».
Нахмурившись, Фемтиосекс посмотрел на нее. Главы не бьют друг друга, моя госпожа. Отпусти мою руку.
«В таком случае, суд», – подумала госпожа Арабелла открыто, перед всеми.
Он гневно кивнул. Он не собирался обмениваться с ней мыслями или говорить с ней в присутствии всех этих людей.
Солдат привел к нему Элейн и Охотника.
– Господин и повелитель, это настоящие люди. Но в головах у них – собачьи мысли, кошачьи мысли, козлиные мысли и фантазии роботов. Хотите взглянуть?
– Зачем? – спросил лорд Фемтиосекс, который обладал светлыми волосами, как Бальдр[6] на древних изображениях, а порой и его заносчивостью. – Скоро прибудет лорд Лимаоно. То есть мы все соберемся здесь. И сможем сразу устроить суд.
Элейн чувствовала, как веревки впиваются в ее запястья; она слышала, как Охотник бормочет ей слова утешения – слова, которых она не понимала.
– Они нас не убьют, – шептал он, – хотя еще до исхода дня мы об этом пожалеем. Все происходит так, как она сказала, и…
– Кто эта она? – перебила Элейн.
– Она? Разумеется, госпожа. Милая мертвая госпожа Панк Ашаш, которая сотворила чудеса после собственной смерти, одним отпечатком своей личности в машине. Как, по-твоему, от кого я узнал, что делать? Почему мы ждали, пока ты наделишь Джоан могуществом? Почему жители Города глупцов растили одну С’джоан за другой в надежде на великое чудо?
– Ты знал? – спросила Элейн. – Знал… до того, как это случилось?
– Конечно, – ответил Охотник. – Не в деталях, но в общих чертах. Она провела сотни лет после смерти в том компьютере. У нее было время на миллиарды мыслей. Она поняла, что будет, если это произойдет, и я…
– Замолчите, люди! – рявкнул лорд Фемтиосекс. – Вы тревожите животных своей болтовней. Замолчите, или я вас оглушу!
Элейн умолкла.
Лорд Фемтиосекс покосился на нее, стыдясь того, что продемонстрировал свой гнев другому человеку. И тихо добавил:
– Вот-вот начнется суд. Который созвала высокая госпожа.
IX
Про суд вы все знаете, и нет смысла задерживаться на нем. Есть еще одна картина Сана Шигонанды из его традиционного периода, на которой все изображено очень четко.
Улицу заполнили настоящие люди, теснившиеся ради зрелища, которое разгонит скуку совершенства и времени. У всех них вместо имен были числа или числовые коды. Они были привлекательными, здоровыми, вяло счастливыми. Они даже выглядели почти одинаково, схожие своей привлекательностью, здоровьем и крывшейся под всем этим скукой. Каждому из них предстояло прожить четыреста лет. Никто из них не знал настоящей войны, хотя предельная готовность солдат выдавала столетия тщетной муштры. Люди были красивы – но чувствовали себя бесполезными, они молчаливо предавались отчаянию, сами об этом не догадываясь. Все это передает картина, на которой Сан Шигонанда изумительным образом выстроил их неровными шеренгами и озарил мирным голубым светом дня красивые, отчаявшиеся лица.
С недолюдьми художник сотворил настоящие чудеса.
Саму Джоан омывает свет. Ее светло-каштановые волосы и карие собачьи глаза излучают мягкость и нежность. Сану Шигонанде даже удалось продемонстрировать, что у нее совсем новое, сильное тело, что она девственна и готова умереть, что она всего лишь девочка – но совершенно лишена страха. Осанка любви видна в ее ногах: она стоит легко. Любовь видна в ее ладонях: они обращены к судьям. Любовь видна в ее улыбке: она лишена сомнений.
А судьи!
С ними художник тоже справился. Лорд Фемтиосекс, вновь спокойный, его узкие, четкие губы выражают вечный гнев на вселенную, которая стала ему мала. Лорд Лимаоно, мудрый, дважды рожденный, медлительный, но настороженный, словно змея, за сонными глазами и ленивой улыбкой. Госпожа Арабелла Андервуд, самая высокая из присутствующих истинных людей, с ее севстралийской гордостью и заносчивостью колоссального богатства, а также капризной нежностью колоссального богатства, проявляющихся в том, как она сидит, оценивая своих соратников судей, а не пленников. Госпожа Гороке, наконец потрясенная, хмурится прихотям судьбы, которых не понимает. Художник передал все это.
