Как страшно ему было, когда он в детстве впервые попал сюда. Он спустился по веревке с фонариком, не понимая значения люка на краю канавы!
Теперь все было просто.
Род со стуком приземлился на ноги. Вспыхнули противозаконные яркие старые огни. Замурлыкал осушитель, чтобы влага дыхания Рода не повредила сокровища в комнате.
Здесь лежали десятки драматических кубов с проекторами двух видов. Здесь были груды одежды для мужчин и женщин, оставшиеся с незапамятных времен. В сундуке в углу даже хранился маленький механизм из периода до Космической эпохи, грубый, но прекрасный хронограф без поглотителя вибраций, с древним именем «Жежер-Лекультр», написанным на поверхности. Прошло пятнадцать тысяч лет, а он по-прежнему отсчитывал земное время.
Род сел в совершенно недопустимое кресло – оно напоминало сложную конструкцию из подушек на центральной раме. Одного прикосновения к нему было достаточно, чтобы исцелить тревоги Рода. Одна ножка у кресла была сломана, но именно с ее помощью его девятнадцатикратный прадед нарушил Полную Очистку.
Полная Очистка была последним политическим кризисом на Старой Северной Австралии много веков назад, когда оставшихся недолюдей отловили и выгнали с планеты, а все вредоносные предметы роскоши передали властям Содружества, чтобы те перепродали их прежним владельцам за цену, в двадцать тысяч раз превышавшую реальную стоимость. Это была последняя попытка сделать севстралийцев простыми, здоровыми и благополучными. Каждый гражданин должен был поклясться, что сдал все предметы, и за этой клятвой следили тысяча телепатов. Продемонстрировав свою ментальную мощь и хитроумное коварство, Род Макбан CXXX нанес символические повреждения своим любимым сокровищам, некоторые из которых, например инопланетные драматические кубы, даже нельзя было покупать, и смог спрятать их в малозначимом углу своего поля – спрятать так хорошо, что ни грабители, ни полиция не наткнулись на них в последовавшие века.
Род взял свой любимый куб, «Гамлета» Уильяма Шекспира. Куб был сделан так, чтобы без проектора включаться от прикосновения настоящего человека. Верхняя плоскость куба становилась маленькой сценой, на которой появлялись яркие миниатюрные актеры, говорившие на древнем аглицком языке, очень похожем на старый северный австралийский; представление дополняли телепатические комментарии на старом общем языке. Поскольку Род не мог полагаться на телепатию, он неплохо выучил древний аглицкий, пытаясь понять трагедию без комментариев. Начало ему не нравилось, и он тряс куб, пока пьеса не подошла к концу. Наконец он услышал любимый, знакомый, высокий голос Гамлета из последней сцены:
Я гибну, друг. – Прощайте, королева
Злосчастная! – Вам, трепетным и бледным,
Безмолвно созерцающим игру,
Когда б я мог (но смерть свирепый страж,
Хватает быстро), о, я рассказал бы…
Но все равно, – Горацио, я гибну.
Род очень аккуратно встряхнул куб, и сцена проскочила несколько реплик. Гамлет продолжал говорить:
…какое раненое имя,
Скрой тайна все, осталось бы по мне!
Когда меня в своем хранил ты сердце,
То отстранись на время от блаженства,
Дыши в суровом мире, чтоб мою
Род осторожно положил куб.
Яркие фигурки исчезли.
В комнате воцарилась тишина.
Но он получил ответ, и этот ответ был мудрым. А мудрость, ровесница человека, приходит незваной, без объявления и приглашения, в жизнь каждого; Род понял, что нашел решение главной проблемы.
Но не своей проблемы. Ответом был Хьютон Сайм, Пылкий Простак, почсек, который уже умирал от раненого имени. Отсюда и травля. Почсека быстро схватит «смерть, свирепый страж», пусть даже это произойдет через несколько десятилетий, а не минут. Ему, Роду, предстояло жить; его старому приятелю – умереть. А умирающие – всегда! всегда! – невольно презирали выживших, даже если любили их, хотя бы недолго.
Вот чем руководствовался почсек.
Но как насчет самого Рода?
Род смел в сторону груду бесценных противозаконных манускриптов и взял маленькую книжечку, называвшуюся «Восстановленная поздняя аглицкая поэзия». Из каждой открывавшейся страницы вставал яркий молодой человек или девушка высотой семь сантиметров и декламировал текст. Род листал страницы так, что маленькие фигурки появлялись, дрожали и гасли, словно слабое пламя в ясный день. Одна привлекла его внимание, и он остановился на странице в середине поэмы. Фигурка говорила:
