Уж вызов брошен, мне не взять назад
Слова хвастливые, что я изрек
Суровому суду, себя кляня.
Коль мне готовят череду преград,
Пусть будет кратким этот злой урок
И пусть не ждет изгнание меня.
Род посмотрел вниз страницы и прочел имя: Казимир Колгроув. Само собой, он видел это имя прежде. Старый поэт, и неплохой. Но что эти слова значили для него, Рода Макбана, сидевшего в тайной шахте на собственной земле? Он был господином и владельцем, во всем, не считая документов, и теперь бежал от неведомого врага.
Себя кляня…
Вот ключ! Он бежал не от почсека. Он бежал от самого себя. Он клял себя за шестидесятилетнее детство, за бесконечные разочарования, за то, что мирился с вещами, с которыми никогда, пока миры не рассыплются в прах, нельзя было мириться. Как мог он слыжать и говрить, подобно другим людям, если какой-то доминантный признак стал рецессивным? Разве настоящее правосудие не оправдало его?
Это он сам был жестоким.
Другие люди были добрыми. (Иногда, заставила его добавить проницательность.)
Он взял свое внутреннее чувство тревоги и заставил его соответствовать внешнему миру, как в мрачной поэме, которую прочел когда-то. Она была где-то в этой комнате, и, прочитав ее в первый раз, он почувствовал, что давно умерший поэт словно написал эти слова специально для него. Но это было не так. У других людей тоже были свои проблемы, и поэма выражала нечто более древнее, чем Род Макбан. Она гласила:
Судьбы колеса крутятся, дружок,
И души истирают в порошок.
О, старые сокровища в щели,
Поломанные, в трещине земли!
Напрасно горло тщится тихий звук
Издать – все заглушает перестук
Божественной машины бытия,
В которой бьется и душа твоя.
Божественная машина, подумал Род, вот ключ. Мне принадлежит единственный полностью механический компьютер на этой планете. Я сыграю в него на урожай струна: выиграю все или все потеряю.
Он встал в запретной комнате.
– Это битва, – сказал он кубам на полу, – и спасибо тебе, девятнадцатикратный прадедушка. Ты сыграл с законом и одержал победу. Теперь моя очередь быть Родом Макбаном.
Он обернулся и крикнул:
– На Землю!
Крик смутил его самого. Он почувствовал взгляд невидимых глаз. Едва не покраснел – и возненавидел бы себя за это.
Он влез на сундук с сокровищами, поставленный набок. Две золотые монеты, бесполезные в качестве денег, но бесценные как диковинки, бесшумно упали на мягкое старое тряпье. Он вновь мысленно попрощался со своей тайной комнатой и, подпрыгнув, ухватился за ручку. Подтянулся, зацепился за нее подбородком, поднялся выше и поставил на ручку ногу, потом подтянул другую ногу и очень осторожно, но из всей силы протолкнул свое тело в темное отверстие наверху. Свет внезапно погас, осушитель загудел громче, люк распахнулся от прикосновения, и свет ослепил Рода.
Он высунул голову из канавы. Дневной свет казался тускло-серым после ярких огней сокровищницы.
Все тихо, все спокойно. Он перекатился в канаву.
Люк безмолвно захлопнулся за ним. Род никогда этого не узнает, но дверь была запрограммирована на генетический код потомков Рода Макбана. Если бы за нее взялся любой другой человек, она бы оказала сопротивление – почти неодолимое.
Понимаете, это была не дверь Рода. Он был ее мальчиком.
– Эта земля создала меня, – вслух произнес Род, выбираясь из канавы и оглядываясь. Очевидно, молодой барашек проснулся; храп смолк, из-за тихого холма доносилось пыхтение. Снова хочет пить! Пастбище рока было не настолько богатым, чтобы позволить своим гигантским овцам неограниченное количество воды. Они жили неплохо. Род бы попросил попечителей продать овцу ради воды, если бы воцарилась настоящая засуха. Но не землю.
Землю – никогда.
Земля не продавалась.
В действительности не она принадлежала Роду – он принадлежал ей: сухим холмистым полям, укрытым ручьям и каналам, хитроумным приспособлениям, которые ловили каждую каплю, что в противном случае могла достаться соседям. Таково было фермерство: оно производило бессмертие и расплачивалось за него водой. Со своими финансовыми ресурсами Содружество могло затопить планету и создать маленькие океаны, но планета и люди считались одним экологическим целым. Старая Австралия, легендарный континент Старой Земли, теперь покрытый руинами покинутого китазийского города-мира Нанбьень, во времена своего расцвета была широкой, сухой, открытой, прекрасной; планета Старая Северная Австралия, благодаря мертвому весу собственных традиций, должна была оставаться такой же.
